«С севера прыгнул ветер изогнувшейся кошкой…»
С севера прыгнул ветер изогнувшейся кошкой
И пощекотал комнату усами сквозняка…
Штопором памяти откупориваю понемножку
Запыленные временем дни и века.
Радостно, что блещет на торцовом жилете
Цепочка трамвайного рельса, прободавшего мрак!
Радостно знать, что не слышат дети,
Как по шоссе времени дни рассыпают свой шаг!
Пусть далеко, по жилам рек, углубив их,
Грузы, как пища, проходят в желудок столиц;
Пусть поезд, как пестрая гусеница, делая вывих,
Объедает листья суеверий и небылиц.
Знаю: мозг — морг и помнит,
Что сжег он надежды, которые мог я сложить…
Сегодня сумрак так ласково огромнит
Острое значение хрупкого жить.
Жизнь! Милая! Старушка! Владетельница покосов,
Где коса смерти мелькает ночи и дни!
Жизнь! Ты всюду расставила знаки вопросов,
На которых вешаются друзья мои.
Это ты изрыла на лице моем морщины,
Как следы могил, где юность схоронена!
Это тобой из седин мужчины
Ткань савана сплетена!
Но не страшны твои траурные монограммы,
Смерть не может косою проволоку оборвать —
Знаю, что я важная телеграмма,
Которую мир должен грядущему передать!
Из раздела «В складках города»
«Сердце от грусти кашне обвертываю…»
Сердце от грусти кашне обвертываю,
На душу надеваю скептическое пальто.
В столице над улицей мертвою
Бесстыдно кощунствуют авто.
В хрипах трамваев, в моторном кашле,
В торчащих вихрах небоскребных труб
Пристально слышу, как секунды-монашки
Отпевают огромный разложившийся труп.
Шипит озлобленно каждый угол,
Треск, визг, лязг во всех переходах;
Захваченный пальцами электрических пугал,
По городу тащится священный отдых.
А вверху, как икрою кетовою,
Звездами небо ровно намазано.
Протоколы жизни расследывая.
Смерть бормочет что-то бессвязно.
В переулках шумящих мы бредим и бродим.
Перебои мотора заливают площадь.
Как по битому стеклу — душа по острым мелодиям
Своего сочинения гуляет, тощая.
Вспоминанья встают, как дрожжи; как дрожжи,
Разрыхляют душу, сбившуюся в темпе.
Судьба перочинным заржавленным ножиком
Вырезает на сердце пошловатый штемпель.
Улыбаюсь брюнеткам, блондинкам, шатенкам,
Виртуожу негритянские фабулы.
Увы! Остановиться не на ком
Душа, которая насквозь ослабла!
Жизнь загримирована фактическими бреднями,
А впрочем, она и без грима вылитый фавн.
Видали Вы, как фонарь на столбе повесился медленно,
Обвернутый в электрический саван.
«Так ползите ко мне по зигзагистым переулкам мозга…»
Так ползите ко мне по зигзагистым переулкам мозга,
Всверлите мне в сердце штопоры зрачков чопорных и густых,
А я развешу мои слова, как рекламы, невероятно плоско
На верткие столбы интонаций скабрезных и простых.
Шлите в распечатанном рте поцелуи и бутерброды,
Пусть зазывит вернисаж запыленных глаз,
А я, хромой на канате, ударю канатом зевоты,
Как на арене пони, Вас, Вас, Вас.
Из Ваших поцелуев и из ласк протертых
Я в полоску сошью себе огромный плащ
И пойду кипятить в стоэтажных ретортах
Перекиси страсти и докуренный плач.
В оголенное небо всуну упреки,
Зацепив их за тучи, и, сломанный сам,
Переломаю моторам распухшие от водянки ноги.
И пусть по тротуару проскачет трам.
А город захрюкает из каменного стула.
Мне бросит плевки газовых фонарей,
И из подъездов заструятся на рельсы гула
Двугорбые женщины и писки порочных детей.
И я, заложивший междометия наглости и крики
В ломбарде времени, в пылающей кладовой,
Выстираю надежды и контуженные миги,
Глядя, как город подстриг мой
Миговой
Вой.
«Дом на дом вскочил, и улица переулками смутилась…»
Дом на дом вскочил, и улица переулками смутилась
По каналам привычек, вспенясь, забурлила вода,
А маленькое небо сквозь белье облаков загорячилось
Бормотливым дождем на пошатнувшиеся города.
Мы перелистывали тротуары выпуклой походной,
Выращивая тени в одну секунду, как факир…
Сквернословил и плакал у стакана с водкой,
Обнимая женщин, захмелевший мир.
Он донес до трактира только лохмотья зевоты,
Рельсами обмотал усталую боль головы;
А если мои глаза — только два похабных анекдота,
Так зачем так внимательно их слушаете вы?
А из медных гильз моих взрывных стихов
Коническая пуля усмешки выглядывает дико,
И прыгают по городу брыкливые табуны домов,
Оседлывая друг друга басовым криком.
«Руки хлесткого ветра протиснулись сквозь вечер мохнатый…»
Руки хлесткого ветра протиснулись сквозь вечер мохнатый
И измяли физиономию моря, пудрящегося у берегов;
И кто-то удочку молний, блеснувшую электрическим скатом,
Неловко запутал в корягах самых высоких домов.
У небоскребов чмокали исступленные форточки,
Из взрезанной мостовой выползали кишки труб,
На набережной жерла пушек присели на корточки,
Выплевывая карамелью ядра из толстых губ.
Прибрежья раздули ноздри-пещеры,
У земли разливалась желчь потоками лавы,
И куда-то спешили запыхавшиеся дромадеры
Горных хребтов громадной оравой.
А когда у земли из головы выпадал человек,
Как длинный волос, блестящим сальцем, —
Земля укоризненно к небу устремляла Казбек,
Словно грозя указательным пальцем.
1915