Позднего декабрьского рассвета
Слаб и скуден сумеречный луч,
До полудня средь высоких туч
Не померкнет серп ночной планеты.
Стань на улице еще пустынной
Нашей северной большой страны,
Пусть твои глаза и наше сердце
Будут светлым сумраком полны.
Не для близких телом, не для милых
Этим днем насытиться спеши,
Для своей измученной, постылой,
Молча голодающей Души.
«Бьет барабан сухой и гулкий…»
Бьет барабан сухой и гулкий.
Играет медь, идут полки.
Бьет барабан сухой и гулкий.
Слагаем нежные стихи.
Играет медь, идут полки
Стремительно, неудержимы.
Слагаем нежные стихи,
Для нас слетают серафимы.
Стремительно, неудержимы,
Пройдут над царственной Невой.
Для нас слетают серафимы
Под звуки арфы золотой.
Пройдут над царственной Невой,
По улицам пустым и звонким.
Под звуки арфы золотой
Поэт становится ребенком.
По улицам пустым и звонким
Их беспокойный рок влечет.
Поэт становится ребенком,
И время замедляет счет.
Их беспокойный рок влечет
По площадям, по переулкам.
И время замедляет счет.
Бьет барабан сухой и гулкий.
Философу
А<арону> Штейнбергу
В турнирах слова опытный игрок,
Он знает силу шахматного хода.
В нем талмудистов славная порода
И жив германской мудрости урок.
Он времени познал последний срок
По Книге Бытия, из темных книг Исхода.
Он после бурь семнадцатого года —
Последний метафизики пророк.
Но у людей иные есть уставы,
Восторги мысли и утехи славы
Не могут заменить любовный яд,
И он, как мы, томится сладкой мукой
И ждет случайности, и верною порукой —
Двух карих глаз смиренно дерзкий взгляд.
«Как репейник зеленый и цепкий…»
Как репейник зеленый и цепкий,
Эти малые детские руки…
И дрожит на ладони моей
Неразумное детское сердце.
Это кровь моя в нем стучит
И мое прижимается тело,
Чтобы сблизиться, слиться, стесниться,
Чтобы сделаться, снова, одним.
И за трепет доверчивых рук
И за тоненький, ласковый лепет,
Не подумав, — отдам навсегда
Все, что было когда-то моим
На моей ненаглядной земле:
Я отдам — мои ранние утра,
Я отдам — мои белые ночи,
Июльский полдень в сосновом лесу,
Где курится тяжелая хвоя,
Где клонятся сами колени,
А рука горяча и суха…
Я отдам — переулки в Париже,
Низкой Шельды — широкий разлив…
И надежду на встречу с тобою,
И ее, — я отдам, наконец.
Буду нищей слепой и старухой,
Но счастливой, счастливой, счастливой
И спокойной, как первая мать.
«Сменяются дни и проходят года…»
Сменяются дни и проходят года,
И с каждою ночью все ближе беда
Над этим отверженным краем.
Сменяются дни и проходят года,
И мы ко всему привыкаем.
Той же о том же
Александре Векслер
Охотницей окликнуты подруги;
Умчался лесом пестрый хоровод…
Что ж ты стоишь, о нимфа, в тесном круге?
Псы заливаются — вперед, вперед!
Не девушкой причудливой и ломкой,
С ключом иль чашей в сложенных руках, —
Ты мне предстала в этот вечер громко
С улыбкою на стиснутых губах.
Был Петербург там, за фронтоном залы…
Ноябрь, Фонтанка, черная вода…
Ты или я так медленно сказала:
«Ты закатилась, тонкая звезда!»
Я не люблю той скованной улыбки,
Сияния еще девичьих глаз.
«Песнь торжествующей…» еще играют скрипки.
«Песнь торжествующей…» в ее последний раз…
«На зеленой горке я построю дом…»
На зеленой горке я построю дом
С маленькою дверью и большим окном.
На зеленой горке там я буду жить.
Будут в воскресенье гости приходить.
Беленькая киска, жук и воробей
Утром постучаться у моих дверей.
Заварю я чаю, напеку котлет,
Дорогие гости — вот и мой обед.
Только нет стаканов, да и негде взять, —
Из большой тарелки будем чай хлебать.
ПОД КАМЕННЫМ ДОЖДЕМ. 1921–1923
I
«Что Талия, Евтерпа, Мельпомена?..»
Что Талия, Евтерпа, Мельпомена?
Нам зрелища готовит Дух Восстаний.
Покуда не свершится Перемена,
Ни масок, ни котурнов, ни ристаний!
На улицы! По камням и асфальту
Тяжелые грохочут фигуранты.
Нам предстоит рекорд смертельных сальто!
Здесь Революция! Играйте, музыканты!