Скрипит усталый письмовод,
Но председатель свеж, как пуля.
Сегодня он, Горелов Петр,
У октября на карауле.
Он холоден, спокоен с виду.
Он видел смерть глаза в глаза.
Не за свою он мстит обиду,
Здесь думать о своем нельзя.
2
Мост
Там, где железный мост
Через канаву лег,
Где электрических звезд
Многоэтажный лог, —
Разостланы тряпки на голых камнях.
На тряпках, на самом мосту,
Нищенка-мать и ее дитя
Сидят и глядят в темноту.
Мало воды под мостом, но,
Тая и нарастая,
Неисчерпаемой волной
Льется толпа людская…
Прохожий, пройди закутавшись в мех.
Что же тебе за дело?
Это нужда из всех прорех
Кажет синее тело.
Ниже людей, на голых камнях
Верноподданные Неудачи,
Нищенка-мать и ее дитя, —
Что они в городе значат?!
Дитя! Ты не знаешь, что за тебя
Ведет человечество войны,
Чтоб сделалась жесткая эта земля
Тебя, наконец, достойной.
Обернутый в тряпки, прижатый к груди,
Истории малое семя,
Закинутый в ночь, — подожди, подожди:
Работает старое Время!
Ты сам динамитный патрон,
Брошенный в черный город.
Колеблются стены, и воздух зажжен,
И молнией свод распорот!
Наследство
Высоко над крышей, где воробей
Квартиру дешевую свил себе,
Глядим из окошка, я и сын,
На город, на реку, на солнце, на дым.
Глядим и не можем наглядеться.
— Вот это, дитя, твое наследство:
Из чистого золота купола;
Река превосходнейшего стекла;
Качается крепость на двух мостах,
Гудит дымовая завеса застав.
Туда я тебя отпущу в науку, —
Научишь глаза и научишь руку.
Любовью жестокой и злобой колючей
Тебя испытают и власти научат.
Тогда лишь города будешь достоин —
В нем песни рождались, в нем гибли герои.
Ценнее, чем золото, маузера чтимей,
В нем дерзости творческий дух несмиримый!
Революции по праву и по закону
Он твой, в Революции год рожденный!
Страна Чудес
Распахнуты двери, и вывеской дивной
Здесь начинается страна чудес!
Чем улица глуше, тем призывней
Глазам ослепленным слепительный блеск.
Чем улица глуше, панель грязнее,
Тем громче музыка призывает нас:
«Входите, случайные ротозеи, —
Мозоль на руках и синицы у глаз»!
Юнец, проститутка, швея, рабочий, —
Работа, еда и сон, —
Вот час между вечером и ночью,
Он скинут со счета, он вам прощен!
Входите! Здесь продают забвенье,
Страстей человеческих правду и ложь;
Здесь в кресле потертом в одно мгновенье
Тысячу жизней переживешь.
Гасни, докучный свет!
Песню начни, движенье!
Жизнью налейтесь, тени!
Времени больше нет!
Пока пучок лучей
Бьет в полотно экрана,
Откройтесь для очей,
Невиданные страны!
Терзай нас, любовь,
И ненависть жги,
И мы на земле
Людьми рождены.
Пусть смертию — смерть
И жизнью — жизнь!
О, скудное сердце,
Живи хоть чужим!
Живи и люби!
Верь и не верь!
…Но свет зажигается, хлопает дверь.
И вот уж об выходе просят гостей.
Встречает их вьюга у черных дверей.
Их ветер встречает, свистя что есть мочи,
Горланя им в уши: «Мечтатели, эй!
Все кончено! В дело! На улицу! В ночь!»
Кино в двадцать третьем
Начало так: в фойе толпятся просто,
Поднявши воротник между собой равны, —
Червонная звезда, мальчишка-папиросник,
Валютчик с барышней и в колокол штаны.
— Конец погони? Смерть? Еще двенадцать серий! —
А лихорадка бьет: — Кто маска? кто отец?.. —
Пора! Пускают в зал! Осада! — Гнутся двери,
И руки хлопают, и не сдержать сердец.
Гудит мотор. А там уже сидят в обнимку,
Целуются, едва погаснет свет,
Платок пуховый с кожаною финкой,
И в голос надписи читает шпингалет.
От шпалера в восторге двое. Третий
Молчит. Глаза — бурав. А пальцы — в ручки кресл.
Весь зал трепещет. Связанную Бетти
Кладет злодей под мчащийся экспресс.
Тапер… Но не тапер, а Аполлона флейта
Звучит средь ионийских скал.
Божественного Конрад Вейдта
Мелькает роковой оскал…
И семечки лускают в такт,
И снова смех и говор бойкий,
И подле освещенной стойки
Шпана жрет яблоки. Антракт.
Песня
Нога деревяшкой,
Облезлый костыль,
Да с музыкой ящик,
Да летняя пыль.
— Шарманщик, шарманщик,
Где был ты, когда,
Гремя и взрываясь,
Катились года?
Война, Революция,
Гибель богов,
Кудрявые дети
Голодных годов…