4. «Я разлюбила то, что было мило…»
Я разлюбила то, что было мило,
А полюбить презренное не в силах.
Мне говорят: дороги третьей нет,
Но не хочу покинуть белый свет!
А лес, а тихие зеленые просторы?
А утро на реке, текущей плавно в море?
А дети, а цветы, а молодость, а птицы,
А музыка, а песни, небылицы?
А сны, где кто-то, незнакомый, кто-то,
К гебе склоняется с тревогой и заботой?
А гордость за людей, за долгий труд упорный,
Вчера неведомый, а завтра плодотворный?
А радость мысли, радость сердца, тела?
Нет! Умереть еще я не хотела…
На отдыхе
Никто тебя задеть не хочет.
Живи средь мира и покоя.
Но всё хлопочет, всё хлопочет
Громкокричатель над тобою.
И льются из него потоки
Речей о дружбе лучезарной,
Высокой мудрости уроки,
Обрывки пошлости вульгарной.
Воспоминанья
Воспоминанья давних лет,
Скажите, что мне делать с вами?
Я слышу: «Нас на свете нет.
Наш мир — твоя скупая память.
Откажешься — и мы уйдем
Куда-нибудь навек, за угол,
А позовешь — и мы живем,
Покуда ты жива, подруга.
Захочешь — мы в небытие,
Как все прекрасное на свете,
Уйдем, и дело не твое,
И ты за это не в ответе.
Но если любишь ты смелей,
Превозмогая сон покоя,
Из царства мертвых, как Орфей,
Ты уведешь нас за собою».
Сонет
Орбиты разные, но эллипс или круг, —
А сердце разлюбить тебя не может,
И хоть его разлука не тревожит,
Неизгладима память — старый друг.
И как возвратный тиф, меня томит недуг,
Ночами думаю: «Пускай моложе
Она, и ты любил ее… Так что же!
Мне мысли, мне! А ей отдай досуг.
Твои враги — мои враги навеки.
Твоя борьба — навек моя борьба.
И, чтоб не плакать, опускаю веки…
Гак суждено. Изменница — судьба.
Но если ты узнал победы редкой хмель,
Я рядом. Хоть за тридевять земель.
Брату («Ты был хайбрау, — ты в этом неповинен…»)
Ты был хайбрау, — ты в этом неповинен:
Уже в пять лет Дагер провинциальный
Портрет твой детский выставил в витрине,
С глазами ангела и с тросточкой нахальной.
Ты шел своей дорогой — трудной, дальней.
Высокомерно прожил ты в пустыне.
Что сверстники?! Ты знал — их слава минет,
Ты их казнил улыбкою печальной.
Лишь книги ты еще любил на свете,
И были радостью тебе чужие дети.
Ты ничего не ставил выше чести.
Горжусь, что я была твоей сестрой,
Мой милый брат, мой дорогой хайбрау.
— Пусть Пуговичник заберет нас вместе!
«Антенны телевизоров стремятся…»
Антенны телевизоров стремятся
В голубоватый унестись туман,
Они как, птицы вещие томятся,
В сетях их держит город-великан.
Темнеет. В зимнем пламенном закате
Их крылья распростерлись на полет,
Но держит каждую стальной канатик
И каждую за ножку в дом ведет.
Мещане там на креслах и диванах
Сидят, глядят глазами сытых крыс, —
О фильмах рассуждают иностранных
И подвергают критике актрис.
Но дети смотрят жадно и ревниво,
Космического века сыновья,
И войны, и любовь, и детективы,
Пространство жадно взорами ловя.
Настанет ночь. Экран погаснет в раме
Беспамятством весь мир земной объят.
И дети, увлекаемые снами,
Вслед за антеннами в эфир летят.
За лесами
За лесами как будто зажгли фонари,
А леса холодны и белы.
На гуманном пожаре вечерней зари
Встали стройные сосен стволы.
Все померкло, и ночь раскрывает одна
Оловянный шатер под окном.
Что за ночь, что за ночь! Золотая луна
Светит узким ущербным серпом.
И уже розовеет восток на глазах,
Озаряется бликами лес.
И луна, убывая и тая в лугах,
Не сойдет до полудня с небес.
В темноте я лежу без огня,
Упиваясь игрою лучей,
И горят для меня, для одной лишь меня
Краски северных зимних ночей.
«Чем старше делаюсь, тем я люблю сильней…»
Чем старше делаюсь, тем я люблю сильней,
Не с пылкостью влюбленного подростка.
Не с жаждой зрелых лет, властительной и острой,
Но с верностью познавших жизнь людей.
Люблю мою зеленую планету,
Восходы зимние, февральскую метель,
Луну ущербную, бродящую по свету,
Апрельскую веселую капель.
Люблю в июле хвойный запах леса
И воздух поля горько-медвяной,
Люблю тумана белую завесу
Но вечерам над поймой заливной.
И прикоснуться я люблю щекою
К большому дереву, березе иль сосне,
И вдруг почувствовать: оно живое —
Там, под корой шершавой, в глубине.