Ну да, оплевывать мундир, что ваш покой блюдет,
Гораздо легче, чем его надеть на свой живот.
И если встретится солдат навеселе чуть-чуть,
Чем с полной выкладкой шагать, милей его толкнуть.
О, Томми то, и Томми се, и как с грехами счет?
Но мы «стальных героев ряд», лишь барабан забьет.
О, барабан забьет, друзья! О, барабан забьет!
И мы «стальных героев ряд», лишь барабан забьет!
Мы не стальных героев ряд, но мы и не скоты,
Мы просто люди из казарм, такие же, как ты.
И если образ действий наш на пропись не похож,
Мы просто люди из казарм, не статуи святош.
О, Томми то, и Томми се… На место! Задний ход!
Но «сэр, пожалуйте на фронт!» — когда грозой пахнет.
Ого, грозой пахнет, друзья! Ого, грозой пахнет!
И «сэр, пожалуйте на фронт!» — когда грозой пахнет.
Вы нам сулите лучший кошт и школы для семьи,
Мы подождем, но обращайтесь вы с нами как с людьми.
Не надо кухонных помой, но докажите нам,
Что быть солдатом в Англии для нас не стыд и срам.
О, Томми то, и Томми се — скота такого гнать!
Но он «спаситель Родины», когда начнут стрелять.
Пусть будет, как угодно вам, пусть Томми то да се,
Но Томми вовсе не дурак, и Томми видит всё.
Из Бертольда Брехта
Баллада о мертвом солдате
Была война пять лет подряд
И надежды на мир никакой;
И вот исходя из чего солдат
Скончался, как герой.
Но конец войне еще не приспел,
Мир был еще далек,
И император пожалел,
Что умер солдат не в срок.
Шагало лето по гробам;
Солдат спал много дней,
И вот явилась к нему
Приемная комиссия врачей.
Явилась комиссия врачей
На место похорон
И, заступ водицей святой окропив,
Солдата вырыли вон.
И комиссия осмотрела тут же
Что нашлось из его потрохов,
И решила: солдат еще год. воен. служ.,
Но скрывается от фронтов.
И солдата они увели с собой;
Ночи были тихи и ясны.
Кто без каски шел — видел над головой
Звезды родной страны.
И огненной водки вкатили они
В его живот гнилой,
И двух прицепили к нему сестер
С несчастною вдовой.
И, так как солдат немножко прогнил,
Ему поп указывал путь,
И кадилом поп махал и кадил,
Чтоб солдат не вонял ничуть.
Играет музыка тра-ра-рам
Веселый марша такт,
Солдат же, как велит устав,
Гусиный держит шаг.
Два санитара, наклоняясь,
Должны его держать:
Чтоб он свалился прямо в грязь,
Нельзя же допускать.
И, саван смертный размалевав
В черно-белый и красный цвет,
Перед ним несут, чтоб казалось всем,
Что под красками грязи нет.
Во фраке некто там идет,
Крахмальный выпятив бюст.
Ведь он германский патриот
И полон гражданских чувств.
Вперед! Вперед! Тра-ра-рарам!
По полю, по шоссе.
И, как снежинку вихрь несет,
Шатаясь, солдат идет в толпе.
Мяучат кошки, псы визжат,
Крысиный свищет хор…
Французскими быть они не хотят
Затем, что это позор.
Когда же мимо деревень
Проносится парад,
Навстречу с криками «ура»
Выходит стар и млад.
Тра-ра-ра-рам. Прощай! Прощай!
Жена… собака… поп…
И среди них идет солдат,
Как пьяный остолоп.
Когда же мимо деревень
Проносится парад,
Никто за пестрою толпой
Не видит, где солдат.
И каждый так кричал и выл,
В его кривляясь честь,
Что он лишь сверху виден был,
А там только звезды есть.
Звезды не вечно будут там,
Ночь сменится зарей, —
А все же солдат как велит устав,
Скончается, как герой.
Памяти пехотинца Христиана Грумбейна, родившегося 11 апреля 1897 года, умершего в страстную Пятницу 1918 года, в Карасине (на юге России).
Мир праху его. Он выдержал до конца.
Из Юлиана Тувима
Лодзь
Когда засияет моя звезда
И славы настанет эра,
И друг у друга начнут города
Меня отбивать, как Гомера.
И в Польше моих монументов число,
Как в дождик грибов, расплодится,
И каждое будет вопить село:
«Он только у нас мог родиться!» —
Так, чтобы не вздумали вздор молоть
Потомки «по делу Тувима»,
Я сам заявляю: «Гнездо мое — Лодзь,
Да, Лодзь — мой город родимый».
Другие пусть славят Сорренто и Рим
Иль Ганга красоты лелеют,
А я заявляю: мне лодзинский дым,
И копоть всех красок милее.
Там, чуть от земли головенку подняв,
Я рвал башмаки и штанишки,
И мой воспитатель, свой жребий прокляв,
Кричал мне: «Ленивый мальчишка!»
И там похитило сердце мое
Одно неземное созданье:
Сем лет белокурые косы ее
Вплетал я в стихи и посланья.
Там худшие из стихов моих
Признали без проволочки,
И некий Ксьонжек печатал их
По две копейки за строчку.
Тебя я люблю в безобразье твоем,
Как мать недобрую дети,
Мне дорог твой каждый облезлый дом,
Прекраснейший город на свете.