О, край родной,
мой неусыпный край!
Я вспоминаю,
сердцем вспоминаю
яры, бараки, флаги на копре,
щиты, призывы, лозунги бригады,
нас — молодых шахтеров во дворе.
Внутри казармы — нары и плакаты.
Дощатый пол. И лампочка едва
под потолком казарменным видна.
О край родной!
Вовеки не забуду
ночь первую среди чужих людей,
хрипящую в их голосах простуду,
я помню песни завтрашних друзей —
проходчиков,
забойщиков…
Их ссоры
внезапные.
Насмешливые взоры.
Еще я к общим нарам не привык.
То грустный шепот,
то обиды крик…
Растерянности ночь…
Сосед вздыхал.
И я не спал. Суровое начало
потом не раз я нежно вспоминал.
Судьба с мечтами детскими кончала.
Я на пороге зрелости стоял.
Мои тяжелы пути…
В железную клеть
Войти.
В гремучую бездну
стремглав упасть.
Во тьму.
В ее черную пасть.
Держись!
Пригнись.
Чернеет нора.
И грохот —
он сдавит, он стиснет,
гуденье нависнет…
И дернется клетка…
Крик: «Берегись!» Пролетит вагонетка…
И лампам дрожать,
и железу визжать,
сжимать и размалывать угля пласты.
Пусть грохот и лязг повсюду, а ты
знай свое дело —
бей, долби,
режь, дроби.
Спокойно. Смело.
Следи, чтоб шаткий
не пополз крепеж.
Спадает пласт.
Даешь! Даешь!
Поток сыпучий. Взрыв.
Напрасно сердце не тревожь,
ведь ты не боязлив.
Согнусь, сожмусь, переползу,
подрежу жирный пласт внизу —
удар! Тяжелый гул…
Поглубже кепку натянул.
Привыкну тут?
Смогу?
А что ж!
Не отступлю ни на вершок.
Не задрожу,
и невтерпеж
вбить в пласт свой жадный обушок.
Такой мой труд. И честь моя.
И мне сам черт не брат,
хоть сам чернее черта я
от картуза до пят.
И черная плывет струя,
шурша, из-под лопат.
Сплывает уголь. Дни плывут. И с ними — чувств поток.
Всему найду порядок свой,
и свой подход,
и срок
и на отбойный молоток меняю обушок.
Упорный труд,
задорный труд,
со сметкой — молодецкий,
почетный на моей земле
шахтерский труд. Советский.
Стал мне послушен мой удар.
Стал крепче молоток.
Из шлема серебристый луч
забоя мрак рассек.
Пускай ничком вползаю в лаз,
согнувшись под землею,
зато встаю я в полный рост
перед своей страною.
Я перед ней душою чист —
проходчик,
мастер,
штейгер,
коммунист.
О возвращении домой
и думы не осталось.
Я научился побеждать
сомненье и усталость,
Горняцкий жар,
шахтерский нрав
уже влились в меня,
обвыкся в душной тесноте,
душой прирос к забою.
Когда недолго отдыхал
на россыпи угля
и неба черного пласты висели надо мною,
о тихом небе голубом
мечтал и думал я.
Мне вспоминался птичий грай,
и тени облаков,
и танцы в клубе — и гармонь, и топот каблуков,
и обдавали вихрем вдруг
занозистые польки.
И милый смех… И нежность рук
любимой комсомолки…
Ты с ней дорогу начинал
сквозь ранние потемки,
и было вам вдвоем светло
в убогой комнатенке.
Ты заглянул в ее глаза —
увидел чудный край.
О, молодость,
о, наши дни,
птиц перелетных край!
Перелетали дни.
Настал
тот день в календаре —
аж раскололась громом высь
на утренней заре.
Шахтеры!
Ваш окоп —
забой!
В него на бой иди.
Как в черный танк,
ты в черный пласт
железный зуб всади.
И днем и ночью я держал
свой молоток, как штык,
рубил, обрушивал, дробил,
кромсал, колол — впритык.
И были дни,
как штурма дни,
как натиск злых атак.
Подземными солдатами
с врагом мы бились так.
Дневную смену кончил я.
Еще горел закат.
Семен промолвил:
«Петре, стань. И степь послушай, брат».
Приглушенно, как рокотанье гроз,
с томительною чередою волн
по горизонту гул катился, рос,
и под ногами содрогался дол.
Клубился дым. Смотрели мы туда.
Краснели в тучах неба перепады.
Я содрогался, слушая… Тогда
Семен сказал:
«То отзвук канонады».
И с каждым днем
всё приближался гул.
Звенели рамы.
Ветер гарь тянул,
и степь трясли тяжелые снаряды.
Эвакуация. Оксану на вокзал
я провожал. Прощались паровозы.
Семен уехал…
А меня держал
тяжелый долг перед лицом угрозы.
Ночь близилась.
А тени во дворе метались
от стен и от столбов.
И резко удлинялись
под вспышками ракет.
Сдвигался небосвод.
Оборванные тросы заметались
над прорвою шурфа
назад и вперед,
назад и вперед.
Мы рвали проводку.
Впотьмах мы взрывчатку совали
под рельсы и стены.
Ломали машины, щиты,
крошили приборы,
и долю свою проклинали,
и хрипли от горя,
от черной своей маеты.
Уж лучше в бою
до пули последней сражаться,
чем всё, что своими руками
мы здесь создавали,—
ломать и крошить,
не помня себя,
и от ярости задыхаться.
Приказ есть приказ.
Что осталось —
пусть сгинет к чертовой матери.
Всё, что врагу пригодится на шахте,—
сжигай!
Шнур запали и ложись,
себя, сукин сын, спасай.
Огненными снопами
масло взметнулось
в трансформаторе.