Ты плачешь, Люда?
Наклоняясь, пей
Тепло, что в ней безропотно струится;
Дыханье, грудь, колени — вся она
Так любистоком пахнет горько, сладко;
Мне телом полудетским вручена
Девичества тревожная загадка.
Приходит нежность, забытье ведя;
Звучишь ты заодно с простором, слыша,
Как мягко бьются капельки дождя
О мох густой, о планки дряхлой крыши,
Звеня монистом в медленном паденье…
И это — чудо. Музыки рожденье.
Ты плачешь, Люда?
Перестань, очнись,
Истертых, ветхих клавишей коснись,
И старое, глухое фортепьяно
В струистой мгле старательно и рьяно
Пусть повторит арпеджио воды,
Которое когда-то, в дальней дали
Впервые пел шопеновский рояль,
Чьи струны навсегда пророкотали
Надежду, возмущение, печаль.
Пусть из-под милых, неумелых рук
Плывет за звуком непреложный звук,
Майоркского прелюда
[91]дождь печальный,
Ненастья голос, трепетный, прощальный,
Выстукивая всё одну и ту ж
Тревожную, настойчивую ноту.
Как дождь, одну лишь знающий заботу,
Течет прелюд.
И плеском свежих луж,
И шелестом листвы, и скрипом веток
Сливается он с шумом за окном…
А там, снаружи, осторожно этак,
С опаскою обходит кто-то дом,
И ускоряет шаг за поворотом,
И что-то тащит к нам из темноты,
И Люда, вздрогнув, спрашивает:
«Кто там?
Григорий, ты? Григорий, это ты?..»
Но вот шаги в сенях и на пороге,
И половицы ветхие скрипят;
Мы, притаившись, молча ждем в тревоге,
И в комнату, в потемки, входит брат.
Присматривается. У фортепьяно
Он, удивленный, замечает нас:
«Ты здесь еще? Ступай. Уже не рано.
Беги скорее. Комендантский час…»
Он никогда не говорил со мною
Так жестко, раздраженно. Что ж, пойду.
И с поднятою гордо головою
Я зашагал сквозь мокрый мрак в саду.
2
Я Люду не видал уже два дня.
А дома и свои заботы были:
Был обыск. На допросы мать водили.
Ударил юнкер походя меня.
А у Людмилы — мир и шум не слышен,
Лишь стук часов средь мглистой тишины,
Листвою фикус глянцево колышет,
И фортепьяно дремлет у стены.
Не та Людмила. Что-то с нею стало:
Ответы скуповаты и бледны,
Движения неловки и усталы,
И косы толком не заплетены —
Неброские приметы, из которых
Тревожно что-то тайное текло,
Оно таилось в жестах, в разговорах
И молча билось птицей о стекло.
Сник разговор. Притворного покоя
Я не искал в круженье гладких фраз;
Я чувствовал: произошло такое,
Что может разделить надолго нас.
Сидели молча. Вечер тек безлунный.
Лишь иногда позвякивали струны.
Диковинную эту немоту
Неузнанные звуки нарушали:
То мыши ли на чердаке шуршали,
Иль ветер крышу трогал на лету?
О пустяках, ничтожных и случайных,
Внезапно завела Людмила речь,
Казалось, что хотела смять молчанье,
От тишины внимание отвлечь.
Подсела к фортепьяно. Грома глуше
Басы запели, прянули во тьму.
Остановилась. Напряглась.
«Послушай,
Есть тайна, о которой никому…»
Бессильно откинувшись навзничь, подмявши
соломы клочья,
Налетами злобной боли истерзанный днем и ночью,
Он дергался, содрогался, от жажды горел, от жара,
Укутана в белые тряпки, как глыба, нога лежала;
С трудом прорывались хрипы
сквозь губы полуживые.
Так вот как приходит гибель!
Ты видишь ее впервые.
Вглядись в неприглядность смерти.
Пойми ее темную жуть.
Живое, живое, живое
уходит — и не вернуть.
Он еще борется. Слышишь?
Шепчет, напиться молит.
Захлебывается, глотает,
морщась от дикой боли.
Стихает, в себя приходит
и возвращается в мир.
Приподними его за плечи,
поправь в головах мундир.
Он на тебя недоверчиво
смотрит тревожным взором:
«Зачем это ты склонился
над слабым, бессильным, хворым?
Чего ты здесь ходишь, шляешься?
Что ищешь на чердаке?
Первому же патрульному доложишь о тайнике?
Ну так что же — давай,
Доноси, предавай —
Пусть найдут, пусть на улицу выкинут.
И пристрелят ли тут
Или в суд сволокут —
Я служить не желаю Деникину!»
вернуться
91
В 1839 году на острове Майорка Ф. Шопен создавал свои прелюды, в том числе и так называемый «Дождевой прелюд».