Он бьется со смертной истомою,
Бормочет он злые слова,
Вздымается над соломою
Пылающая голова.
А Люда:
«Спокойно, Дмитрий»,—
Упрашивает стрельца,
И пот со лба ему вытрет,
И грязь ему смоет с лица,
И руку свою усталую,
Привыкшую к стирке, к щелоку,
Тихо положит малому
На помраченную голову.
И он затихает.
И вижу я,
Как щедро дарит в ответ
Лицо, что страданьем выжжено,
Улыбки мальчишьей свет,
Ему еще чается, жаждется, дышится,
Раненный тяжко, он бьется отчаянно.
В речи так нежно, странно так слышится
Ласковый выговор галичанина.
3
Так три недели бился он с судьбой,
Смерть и надежду видя пред собой.
Покуда фельдшер, врачевавший нас,
К нам не пришел и Дмитрия не спас.
Он, руки моя, приказал:
«Пока
Пусть парень не слезает с чердака.
Увидят — шлепнут. Наберется сил —
Следите, чтоб лежал, не егозил…»
Сентябрь стоял. Дни тягостные шли.
Чем Дмитрия утешить мы могли,
Когда мы на чердак, в его гнездо
Залазили?
Шел разговор про то,
Что с миром стало.
Глядя же вперед,
Гадали мы, как буря разметет
Остроги, тюрьмы, как повергнет ниц
Межи, ограды и столбы границ.
Они, как стены, высятся вокруг,
А мы внутри — без мира, как без рук,
В уединенье злом… Куда идти?
Где к светлому грядущему пути?
«Я тут дорогу не найду свою,—
Хрипел солдат, — я тут в грязи сгнию,
Я сдохну тут…»
И он упал без сил,
Дыша с трудом. А Гриша пробасил:
«Всё болтовня, и смыслу — ни на грош.
Ты выживешь. И после сам поймешь,
Куда идти…»
А Дмитрий как в огне
Горел и бился:
«Нет спасенья мне!
Надежды нет, дышать свободно нечем,
Без троп живых — всё то же, что вчера:
Соломы клочья. Стены. Вечный вечер.
Потемки. Тленье. Жалкая нора.
Синеют тени.
Так синеют горы.
Так синим блеском полнятся просторы.
Так голубеет быстрина ручья,
Так сизый дым, дрожа, плывет над хижиной
Когда же прикоснусь душою выжженной
К вам, горные карпатские края?
Я ваших бед не в силах больше вынести,
Терпеть бесправья, немоты позор.
Нет, нет, не отрекусь я от повинности
Вступить в борьбу, всему наперекор!
Ведь я солдат! Я Украину милую
Без бою атаманам не отдам.
Я перед вами, я перед Людмилою
Клянусь, что я… что буду я… что сам…»
И он упал и замер на соломе,
А Гриша тихо вымолвил:
«Пойдем…»
…Ни звука. Лишь часы стучали в доме,
И яблоками пахнул тихий дом.
4
Октябрь уходит. Непогодь сплошная.
Похолодало. Дмитрий в поздний час
То ежится, то ходит, проклиная
Свою судьбу, кляня себя и нас.
И лишь тогда, когда просили Люду
Сыграть Шопена, он стихал и чуду
Внимал, сосредоточен, молчалив,—
Как от Майорки вдаль поток струится,
Лаская Умань, ночь и наши лица,
Души глубины до краев залив.
Поток прелюда, жданный и желанный,
Как человечность, как ладонь добра,
Легко лелеял спекшиеся раны.
О музыка, о юности сестра!
Взволнованно склонялась ты над нами,
Подруга нашей жизни молодой,
И тем, кто жаждет, щедрыми глотками
Давала пить напиток терпкий свой.
Напиток терпкий, словно дух полыни,
Целительный, как свежий мед в кувшине,—
Налитый до краев янтарный сок.
Сквозь щель луч света тек наискосок.
Пылинки плыли, словно птичья стая,
В дрожащей струйке света и тепла —
Так в жилах кровь течет, не уставая…
…Так кровь его взволнованна была.
Он слушал музыку, как слово сердца, — с пылом
И с верою,—
и вот за шагом шаг
Брел в угол из угла
и от стропил к стропилам,
Он к свету шел из мглы,
шел от лучей во мрак.
Изнемогал, худел, сил оставалось мало;
Но Гриша как-то прибежал с вокзала
И, радостною вестью окрылен,
Сестре и Мите, задыхаясь, он
Сказал про битву под Орлом
И про Деникина разгром,
Про то, как шли в штыки
Рабочие полки
И краснозвездные, как гром,
Летели казаки.
«Парни бились словно черти,
Мир на мир — навстречу смерти!
Эй, пора и нам с тобой
Не жалеть своих голов,
Против зла и горя — в бой!
Слышишь, Дмитрий? Ты готов
Драться насмерть?..»
И тогда
Встал солдат. Ответил:
«Да.
Я с тобою в бой пойду,
Чтобы одолеть беду,
В Красной Армии, Григорий,
нам в одном шагать ряду,
Будет, будет шаг походный
с песней старою в ладу!
С песней старой про калину —
Это нам ее растить,
Про родную Украину —
Это нам ее хранить!»
Украина, сердце наших
ожиданий молодых!
Украина, наша вера,
доля всех нас четверых!
Мы твоей болеем болью,
как и деды и отцы,
Ждем, когда к тебе вернутся
удальцы и храбрецы,
Что стоят на горьких нивах,
на полях вокруг Орла,
Где твоя свобода крылья
для полета подняла…
5
В разлуку нашу веря и не веря,
В последний раз мы собрались в кружок,
Прикрыли окна, затворили двери,
Шатал по стенам тени фитилек.
От напряженья, тайны и печали
Горела и кружилась голова;
Но веские Григория слова
Спокойно и уверенно звучали:
«Нам нужно, Митя, быть еще до света
За городом. В тумане, под дождем
И в темноте — нетрудно сделать это.
Не бойся, Люда, мы не пропадем.
Тебе, сестра, уйти из дома надо
И переждать. Замок повесь на дверь
И поживи у дяди, у Игната,
А мы придем — не сомневайся, верь.
Теперь давай вытаскивай из печки
Всё, что ни есть!..»
И, глядя на меня,
Добавил он:
«В укромном спрячь местечке
Вот эти книжки. Помни, что, храня
Такие вещи, ты рискуешь многим,
Смотри, не проболтайся невзначай…»
…Прощальный ужин. Стол накрыт убогий.
Картошка. Хлеб. Морковный ржавый чай.
Еду делила на три равных доли,
Готовила нехитрое питье,
Но временами судорога боли
Касалась губ прикушенных ее.
Она какой-то незнакомой стала,
Как будто вдруг прибавилось ей лет,
И женственность в глазах ее сияла —
Немеркнущий, неугасимый свет.
И понял я: сильнее, чем зловещий
Страх смерти, чем болезни, чем беда,—
Дух женщины, бессмертный, властный, вещий,
Дух верности, дух нежного труда.
И думал я со вздохом терпеливым:
Ты одарила этого стрельца
Своей любовью — этим дивным дивом —
На все года, до смерти, до конца.