Исаакян отдал значительную дань романтической концепции «любви небесной», очищенной от всякой грубой чувственности, любви «мечтательной, фантастической», которая настолько возвышенна, что «боится земли, чтоб не замараться в ее грязи».[25]
В стихотворении «Только детства беспечные, светлые дни…» Исаакян говорит:
В основе других стихотворений Исаакяна лежит мысль о враждебности двух начал: духовного и телесного, «небесного» и «земного». И в кругу идей поэта первое всегда преобладает, берет верх над вторым. В дневнике Исаакяна находим любопытную запись: «любовь — поэзия, страсть — проза». В другом случае, приводя цитату из священного писания: «И стали они в едином теле», поэт замечает: «Лучше, если б было сказано: в единой душе».[26]
На трагическом столкновении двух начал: «земного» и «небесного» — построен цикл «Песни греха и покаяния» (1907). Поэт, потеряв надежду найти идеальную основу жизни, разочарованный, отчаявшись, призывает дать волю страстям, предаваться наслаждениям, довольствоваться тем, что дает реальность, «опьяняться песней, женщиной, вином», с ненавистью отворачиваться от всего того, что сулит лишь горе и страдание. Однако это лишь порыв, преходящее состояние, чуждое и враждебное натуре поэта. Пафос цикла в третьей и четвертой «песнях». В них раскаяние, самобичевание «грешника». Он находит в себе достаточно сил, чтобы с отвращением отвернуться от всего пошлого и низменного и вернуться к своему естественному состоянию: «Песни греха и покаяния» завершаются картиной тихого безлюдного острова в прозрачном озере, где на одинокой скалистой вершине «древняя пещера, святилище», куда уходит поэт, чтобы предаваться скорбным думам в поисках «огня небесной любви», чтобы в «ее пламени очистить душу». Исаакян верил в изначальную чистоту человеческих порывов. Он, как и его скорбный бедуин в стихотворении «В миражах пустыни вечерней порой…» (1904), в женщине любил свою мечту.
В любви Исаакян видел не только источник высшей радости, счастья, жизни, но и проявление стихийных, непонятных, таинственных сил внутреннего мира человека. «Сердце, — говорит поэт, — тоже имеет свои непостижимые законы» («У могилы», 1922).[27] Такой взгляд он распространял вообще на всю эмоциональную сферу, в которой многое остается загадкой. «Непостижима логика наших чувств, — говорит рассказчик в новелле Исаакяна „Веленье сердца“ (1922). — Да, непостижима и к тому же порою совершенно противоположна логике разума. И никто еще не нашел и не привел в порядок законов, управляющих нашими чувствами: они еще ждут своего Аристотеля».[28]
В новелле Исаакяна «Последняя весна Саади» (1923) мудрый певец, познавший жизнь и людей, тайны мироздания, прожив сто долгих лет, так и не уразумел «всей глубины и сущности любви». Образ уходящего из жизни старца рисуется поэтом на фоне обновленной, цветущей природы, с последними словами на устах: «Рождаемся невольно, живем удивляясь, умираем тоскуя».[29]
В любовных элегиях Исаакяна раскрываются черты его гуманистического миросозерцания. «Любовь его, — пишет Ст. Зорьян, — не ограничивается воспеванием любимой: благородное чувство личной любви делает поэта чутким к другим, постепенно он становится всечувствующим и вселюбящим. Как из местного и национального возвышается он до общечеловеческого, от своей матери ко всем матерям, так же его любовь от любимой распространяется на всё и ко всему; любовь не только к людям… но и ко всему миру, к вечной природе…»[30]
Эту всепоглощающую любовь испытывал Исаакян ко всему живому на земле, к величественной природе.
В лирике Исаакяна всегда ощущается извечная неразрывная «таинственная» связь человека с природой. Поэт живет с ней одной жизнью. Ветерком он мчится в полях, «с дубом могучим растет», «море плещет» в его сердце. Поэт чувствует дыхание природы всегда и всюду. Исаакян говорит о ней как о самом близком существе. Он скорбит не только о том, что придет время, когда перестанет биться сердце, когда «в прах превратятся» глаза любимой, но и о том, что погибнет все прекрасное на земле, погибнут цветы, шумящие леса, умолкнет пенье птиц, иссякнет родник.
30
Ст. Зорьян, Родной источник. К 65-летию Аветика Исаакяна (на арм. яз.). — «Гракан терт» («Литературная газета»), 1940, 23 декабря.