Последняя песнь
Перевод Т. Спендиаровой
Где жизнь есть, там и горе есть,
И снадобье от горя есть, —
Моих же бед не перечесть,
Я в черный день рожден на свет.
Где яр есть, там и радость есть,
Приют в любимом сердце есть, —
Моим же грезам не расцвесть,
Моей любви приюта нет.
Заря согрела наш порог:
«Открой мне дверь, голубка-мать,
Твой сын от горя изнемог,
Ах, поспеши его обнять!»
290. Абул Ала Маари
Касыда в 7 сурах
Перевод В. Брюсова
Вступление
Абул Ала Маари,
Поэт знаменитый Багдада,
Про́жил три раза десять лет в великолепном граде калифов,
Прожил в усладах и в славе;
У вельмож и богатых садился за стол,
С учеными и с мудрецами вступал в разговор,
Друзей любил и изведал,
В землях разных народов бывал; смотря, наблюдал и людей и законы, —
И его проницательный дух постиг человека, постиг и глубоко возненавидел.
И так как он не имел ни жены, ни детей,
Нищим он роздал богатство,
Собрал караван из верблюдов, взял несколько старых, испытанных слуг,
Взял припасы в дорогу и ночью, когда
Под сладострастные шелесты пальм в сон погрузился
Багдад на берегах, кипарисами убранных, Тигра,
Тайно из города вышел.
Сура 1
И караван Абул Алы, как ручей, что, журча, бежит средь песков,
В дремотной ночи неспешно шагал, со звяканьем нежным больших бубенцов.
Размеренным шагом путь совершал ночной караван, виясь как змея,
И звон сладкозвучный лился, затоплял погруженные в сон немые поля.
Облелеянный негой, в дремоте Багдад был истомой объят райски-пламенных грез,
В гелистанах газели пел соловей: песни сладкие страсти пел сладко до слез.
Водометы смеялись, роняя вокруг адамантовый смех, ясный смех без конца;
Благовонных лобзаний лился фимиам от кристальных киосков в преддверьях дворца.
Ароматом гвоздики рассказывал ветр сказки древних времен, сказки Шехерезад;
Кипарисы и пальмы в изнеженном сне у старой дороги качались в ряд.
И караван, виясь как змея, назад не глядел, звенел дальше во мглу,
Неизведанный путь неисчетностью чар манил и ласкал Абул Алу.
И другой караван — бриллиантовых звезд — свой путь совершал по небесным путям,
И торжественно-ясный, божественный звон звенел в беспредельных просторах и там.
Был полон весь мир, очарован во сне беспредельным напевом, перезвоном с небес,
И душой ненасытной Абул Маари неумолчным внимал перезвонам с небес.
«Иди, всё иди ты, мой караван! шагай всё вперед, остановок нам нет!»
Так в душе сам с собой говорил с тоской Абул Маари, великий поэт.
«В пустыню веди, к безлюдным краям, свободным, святым, в изумрудную даль,
К солнцу стремись, торопись! будет мне в сердце солнца спалить свое сердце не жаль!
Вам „прости“ не скажу я, могила отца, материнская люлька под кровлей родной,
С былым мое сердце в ссоре навек: с тобой, отчий дом! память детства, с тобой!
Когда-то любил я сердечно друзей, и далеких и близких, не всех ли людей,
Но стала любовь ядовитой змеей и огненной мучит отравой своей!
Я всё ненавижу, что прежде любил, что в душах людских мой взор подсмотрел:
Тысячу зол я в людях обрел — отвратных и черных, позорных дел!
Но тысячу первым гнушаюсь я злом — лицемерием гнусным, что хуже всех зол,
Я бегу от него, ибо красит оно человеческий лик в святой ореол.
Язык человека! души его ад в покров убираешь ты, в сотню прикрас,
В лазурный намет, в поцелуй, в аромат, — но правдивое слово сказал ли хоть раз?
Язык человека! Отравленный дрот! Мед струя, ты мне сердце пробил, как стрела.
В сердце умерло небо любви и надежд, и, как солнце заходит, в нем вера зашла.
В пустыню иди ты, мой караван! в безлюдный, и в дикий, и в знойный край!
Под грозной стеной медно-рыжих скал там сделай привал, меж зверей отдыхай!
Где гнезда ехидн, разобью свой шатер! разобью свой шатер, где спит скорпион!
Вдали от людей будет в тысячу раз безопасней, покойней, прекрасней мой сон!
Безопасней, чем в дни, когда я преклонял главу утомленно другу на грудь,
Ах, другу на грудь, под которой всегда разверстая бездна готова сглотнуть.
Доколе Синая седую главу суровое солнце будет палить
И желтые груды в пустыне нагой, как волны морей, волноваться и бить, —
Я не захочу увидеть людей, друзей былых и кровных родных,
Я не захочу услышать о них, об их делах, ничтожных и злых!»
В последний раз Абул Маари, обратясь, на Багдад уснувший взглянул,
Свой морщинистый лоб с отвращеньем отвел и к шее верблюда любовно прильнул,
Со сладостной лаской поэт целовал горячим лобзаньем верблюда в глаза,
И одна за другой палящей росой по ресницам поэта стекала слеза.
Со звяканьем нежным, качаясь в песках, спокойно, размерно шагал караван,
По пустыне вперед совершал свой поход к голубым берегам неизведанных стран.