Дико в укрытом горами Ушгуле.
Мести обычай жив в нем доныне.
Грязь вековую в круг свой замкнули
сонные башни мглистой твердыни.
Ни телеграфа, ни почты в Ушгуле.
Не услыхать ему нашего слова.
Век лишь Ингури тут карауля,
жить стороною от мира живого.
Доступа нет ниоткуда. Заминка,
под ноги взглянешь — и копчено, крышка.
Страшным зигзагом змеится тропинка
и пропадает, как молнии вспышка.
Книг и газет не найти и в помине,
нечем очистить разум от дури.
Горы и горы, и в их котловине —
сонный Ушгул на унылой Ингури.
На небе Шхары контур бараний —
разве медведю лазать в отвагу.
В кошках, кирками скалы тараня,
шаг отвоевывают за шагом.
На мост висячий взглянуть — обескроветь,
в шутку он прозван бабьей плотиной.
Тащат козла продавать, так и то ведь
залихорадит со страха скотину.
Тур невзначай из Лаорби нагрянет.
Волк забредет, осмелевши, до снега.
Ржаньем расскажет, как в степь ее тянет,
лошадь, соскучившись по разбегу.
Скал — на один перемах даже птахе.
Кто развернется в этой теснине?
Ахнет крылами орел и с размаху
взмоет и сгинет в дали темно-синей.
Но ни Ингури, ни Шхаре не меркнуть —
обе сольются в песне совместной.
Раненый тур как шарахнется кверху,
так на рогах и повиснет над бездной.
Молча выстаивал я, Чиковани,
перед отвесной Твиберскою кручей.
Башни не льстят мне: без ликованья
обозревал я камни и тучи.
Как мне взмолиться, в это не веря:
«„Лилео“, Дали! Мяса и крови!»
Если олень из легенд на Твибери —
пусть его рыщет там на здоровье.
В вас, комсомольцы Пирбе и Ражден,
участь Ушгула, а не в богине.
Мысли и планы ставьте — как граждан —
в вышки на стражу вашей твердыни.
Ныне жилища в кучах навозных,
в них угорают ум и догадка.
Чтоб коммунизму выйти на воздух,
надо под башни новую кладку.
В дебрях, где дятлом долбят сознанье
месть и обидчик, месть и обидчик,
вы — Робинзоны, островитяне
первых социалистических стычек.
Тут же и ты, Ивдит, босоножка,
с ведрами на коромысле упругом,
строгость и ласку пьешь вперемежку
неразговорчивого супруга.
Ах, кареглазая, цвета каштана
вся, как вошла, озаренная печью,
ах, до чего ж тебя жаль, неустанной,
шиферный дом этот взявшей на плечи!
Может, ты помнишь писателя снизу,
из Имеретии? Этим же мигом
строки о вас он подымет карнизом
и на коне разлетится по книгам.
Помню прием ваш. Как, балагуря
в братской беседе, ужинать сели,
и комсомолец под звук чианури
свел меня в тайны сванских ущелий.
Жаль, не прочтешь ты этих писаний,
жаль, что из них не сумеешь напиться,
что средь забот за горами, в тумане
кончится грусть и пройдет любопытство.
Как-нибудь леса соседнего зелень
пуля прорежет — и дальше промажет.
Зверь, наслонявшись меж тесных расселин,
к башни подножью подкошенный ляжет.
Ражден, Ивдит! Друзья, заведите
нравы долин у себя в захребетье.
Мстители выйдут из-под прикрытья,
башни утратят в авторитете.
И говорите, другим в назиданье:
«Помним писателя с крепкою грудью.
Хаживал часто сюда Чиковани,
и говорил он нужное людям».
Башня в меня уставится криво,
Шхара в Ингури шаг свой оттиснет.
Тур чебурахнет за выступ обрыва
и на стихе моем, рухнув, повиснет.
11. Посвящение сванской комсомолке. Перевод Н. Тихонова
1
Снег идет в горах, а сени
Леса щепками богаты,
И в Сванетии осенней
Вспоминаешь ли меня ты?
Как бродил в горах я ваших!
Рощи, ветер на Горваши.
Под дождем бродил я мокрый.
Плыл Горваши высью блеклой
Среди осени бродящей,
Над ущельем шелестящей.
И тогда же в буре страшной
Весь простор пустынный ожил,
Словно сам стонал Горваши,
Ветер бил над ним в ладоши.
Шквал конем крылатым бился,
Как заря, туман светился.
Ты тропой, меня спасая,
Шла, как молния, бесследно.
Птицу дивных гор — тебя я
Звал сестрою милосердной.