Лишь зрелые души слагают стихи,
Лишь зрелое сердце искрится огнивом.
О скалы Фазиса, вы так высоки,
Но стих вас достигнет в стремленье ревнивом!
Его не упрячешь в уюты теплиц,
Он жизнью замешен, а это не просто,
Он сложен, как сложные линии лиц,
Исполненных ясности и благородства.
А если у голоса нота одна,
То правда стирается от повторенья.
Поэзия! Ты в новизну влюблена,
Ты вечно нова со времен сотворенья!
ПРЕДКИ
57. Теймураз обозревает осень в Кахетии. Перевод В. Державина
Уже октябрь. Я брошен лозняками
к развалинам. Над башенным углом
сидит печальный Теймураз в былом,
даль обводя угасшими глазами.
Поэт-властитель одряхлел как будто,
разорена врагом его страна.
Он жаждет разорвать Ирана путы.
Надежда — в Имеретии видна.
Ворота Греми крыты черной тканью.
Окно дворца раскрыл поэт седой,
холмы, как временем, покрыты мглой,
и лай собак как будто за веками.
И, вспугнутый, взметнувшись с ветки черной,
сквозь три столетья голубь к нам летит.
И Теймураз стиха трубой подзорной
в грядущее Кахетии глядит.
«Там осень!» — шепчет, как бы сожалея.
Айва желтеет, зреет виноград.
Живет Кахетия, и вновь над нею
и журавли и соколы летят.
Деревья тонут в щебете и звоне,
с подойниками женщины идут.
И листья ветру сыплются в ладони
и крыльями павлиньими цветут.
И туча проплывает над долиной,
раскроется листва в лесу густом,
и сгрудит солнце огненным клинком
цвета пунцовый, золотой и синий.
Янтарный, желтый, красный и зеленый
цвета трепещут, блещет синь волны.
И блеск листвы, и ясность небосклона
у юношей в глазах отражены.
И в этот мир, живой и шумный, бросив
в Ширазе выкованный горький стих,
поэт сказал: «Тебя воспел я, осень,
но задыхаюсь средь щедрот твоих.
Всё досказать хотел бы я, да поздно:
жизнь замерла, как звук шагов вдали.
О матери в слезах шумели сосны
и мне печаль великую несли.
Себя и мать, казненную Аббасом,
я в дань моей Кахетии принес.
Я стал певцом, и был мне дан Ширазом
строй песен и удел скорбей и слез.
Певца любви и доблести высокой,
что озарил пергамент волшебством,
я полюбил в дни юности далекой,
но, полюбив, пошел своим путем.
Я вкусом винным, пеньем соловьиным
любви дал имя — в стих оно легло.
Но вороны меня терзали! Ими
я сломан, как орлиное крыло.
Стал жить стихом и предал я забвенью
Кахетии военную звезду.
Чужбина обрекла меня мученью,
я старых гнезд в отчизне не найду.
И каждый стих мой вырвали страданья,
в грядущее мостом кладя его.
Кахетия, каких созвучий гранью
луч сохраню я солнца твоего?
А свежий ветер, вспенивая ветви,
как девушка, в садах смеется нам.
О судьбах Грузии свистящий ветер
пословицей летит по деревням.
О новой родине, о счастье, о покое
по Грузии проносит он молву.
И мне б свое гнездо свивать с тобою,
и мне б там быть с тобою наяву!
Как я вмещу, Кахетия родная,
твою природу в чуждый строй маджам?
Хочу сказать, оленя догоняя,
там, где стоял наш Алавердский храм,
где мой ретивый конь, раскинув гриву,
летал стрелою, легок и могуч,
я вижу: вновь сады страны счастливой
насытил хрусталем полдневный луч.
Вот поле, где я в мяч играл когда-то.
О, стать бы мне живым среди живых!
Я пожелал бы с чашею подъятой,
чтоб, как форель, метался каждый стих;