чтоб, радуя народ игрой всегдашней,
сверкали строфы, как глаза, в веках!»
Умолк поэт. И день над кровлей башни
склонился в холодеющих лучах.
И смотрит на темнеющие пашни
поэт в густых, как иней, сединах.
Поэт проснулся. С кровли голубь-вестник
навстречу временам летит с письмом.
Старик подзорною трубою песни
следит за быстрым вестника крылом.
И из оконца, дряхлый, темнолицый,
он вниз глядит, подобно сироте.
Осенний день в деревне веселится,
как грузный дядя средь гурьбы детей.
Довольством нашим добрый день утешен.
Он сыплет зерна щедрою рукой,
скользит лучом по белым азарпешам
и листья, словно мысли, вводит в строй;
колеблет рощ багряные наряды
и почву винным запахом поит,
как искру, зажигает плод граната,
сады полками яблок полонит.
Стол для крестьян в хоромах накрывает,
не видно жалких хижин бедняков,
отчизны голос с севера взывает,
и Картли откликается на зов.
Храм Алавердский погрузился в холод,
лишь он напоминал бы о былом…
Из будущего возвратился голубь,
и перышка былого нет на нем.
И у вина, наполнившего чаши,
приятнее, чем прежде, вкус и цвет.
Дол Алазанский осенью украшен,
и новый почерк на страницах лет.
Везде веселье порождает песню.
Плоды обильны, радостны труды,
и невод солнца с высоты небесной,
блистая, упадает на сады.
И мир не тот, каким он был когда-то,
и век иной повсюду утвержден,
здесь век семнадцатый на век двадцатый
глядит — и он, старейший, поражен.
Седой поэт глядит на дол и горы,
пьет воду конь, волна шумит, свежа.
Из чащи выбежал олень Важа,
и встали в ряд на берегах Иори
всей Грузии певцы, как сторожа.
И вот к нему стихи как стрелы мчатся —
крестьянских песен вешняя гроза,
гремит за нею следом Чавчавадзе,
и эхом отзываются леса.
И позабыли все, что царь был в Греми,
лишь песня над могилою цветет.
О, Греми строфы оживляет время
и, как мечи, потомкам отдает.
«Из тех, кто населяет склоны эти,
властителя не вспомнит ни один.
Мой дом исчез, а за чертой столетий
поэзия дарит — не властелин!»
Стих падает подзорною трубою
из ослабевших старых рук. И вот
он, прошумев сквозь годы над землею,
в простом саду крестьянском упадет.
И со стиха обдует пыль крестьянин,
потом посмотрит сквозь него на свет,
и столь привычный воздух будет странен,
совсем другим покажется сосед.
Крестьянин скажет: «Так в то время злое
слагали песнь про горестную жизнь».
Как сокола, погладит стих рукою
и вновь научит подыматься ввысь.
И снова Теймураз невольно дрогнет,
сражен своим же собственным стихом,
задернет занавес, захлопнет окна
в своем покое темном и глухом.
Ключ трижды повернет в двери тяжелой…
И складками знамен совьются долы,
века щитами башню заградят.
Опять колхозники толпой веселой
идут снимать созревший виноград.
58. Вардзийский зодчий. Перевод Н. Заболоцкого
Позабытым в веках фолиантом
эти двери висят над горой.
Всё здесь дышит умом и талантом,
и долина блистает Курой.
Вечерело. На древние своды
я смотрел, не смыкая очей.
По уступам, как вешние воды,
прокатилась громада камней.
Сотни глаз отворив молчаливо,
надо мною зияла скала.
Чудо чудное, дивное диво —
всю округу она стерегла.