И дремлют в нем высокие мечты,
твои былые мысли и страданья,
сокровища труда и красоты,
первоначальных дней воспоминанья.
Приветствуя случайный наш приход,
шумит тростник над берегом пустынным,
и ждет тебя, и медленно поет…
Иль это песнь о гении старинном?
И слов твоих мне слышится прибой,
как будто ты проходишь над водою
и, мысль народа чуя за собой,
как верный лук, сгибаешь стих рукою.
И учишь нас ты словом управлять,
чтоб наша песнь звенела, как чонгури.
Чтоб снизошла на воды благодать
и в скалах Тмогви не стонали бури.
И сладко нам, и стрелы тростников,
терзаемых в столетии угрюмом,
встречают солнце на заре веков,
осыпав нас передрассветным шумом.
60. Мастера-переписчики «Вепхисткаосани». Перевод П. Антокольского
На ветхом списке «Вепхисткаосани»
цветная тушь и пурпур не померкли:
вот вся земля в полуденном сиянье,
вот опрокинут тополь в водном зеркале…
Как будто только что монашек истовый
воскликнул: «Кшш!» —
и пташка заметалась.
Потом он долго книгу перелистывал,
но гостья в ней пернатая осталась.
Ее художник на листе привесил,
ей перышки вздувает ветерок.
А рядом — всё родное поднебесье
плывет, плывет, синея между строк.
Не сгинет пташка под охраной львиной
у башен руставелевских шаири.
Не сгинет семь столетий с половиной,
вскормленная родимой яркой ширью.
Зеленый мир по-прежнему теснится
пред витязем, сидящим у реки.
И тигры обступили ту страницу
и лапами касаются строки.
И вспомнил витязь о «Висрамиани»,
о повести,
похожей на печаль его.
Лицо любимой видит он в тумане,
в воде и в чаще — розовое зарево.
А там второй в пустыне одичалой
со звездами родными говорит.
И только слово песни прозвучало,
небесный свод сочувствием горит.
Так переписчик и художник рядом,
усердствуют в товарищеском рвенье,
и дивным облекается нарядом
страница в миг ее возникновенья.
И в ней сквозят Иран и Византия
дымками благовоний, пестрой пряжей.
Синеет даль, синеют льды седые,
синеют пропасти родимых кряжей.
Художник — тоже витязь, полный
доблестным
восторгом и любовью беззаветной,
как бы в ночи разбужен ранним проблеском
иль пеньем петуха передрассветным.
Не целовал он древо крестной муки,
не кланялся языческим божкам.
Сжимали кисть его сухие руки,
и покорялись формы тем рукам.
Как Тариэла Автандил, бывало,
художника вел переписчик грамотный.
И дружба их народу отдавала
богатство этой были незапамятной.
Был слышен переклик дозоров башенных
из Тмогви,
Вардзии,
Бостан-калаки
и дальний конский топот —
в ошарашенных,
разбуженных расселинах во мраке.
И, бодрствуя в каморке полунощной,
трудясь над дивным вымыслом поэта,
для Грузии своей, грядущей, мощной,
сокровище они хранили это
и свечи жгли… А между тем под спудом
горело пламя слова ярче свеч,
чтобы своим простым и вольным чудом
всех мракобесов беспощадно жечь!
61–65. Армазские видения
1. Древняя Мцхета. Перевод А. Тарковского