На солнце горят серебристые склоны,
А ветер мелодию тянет устало,
И тыквы лежат тяжелы и огромны,
Как лебедей обезглавленных стая.
Природа достигла плодоношенья
И вспыхнула новым, неведомым светом,
И желтое с красным, вступая в сраженье,
На склонах курчавых трепещет под ветром.
О, что я увидел! Выходит невеста,
Окликнула юношу горца с балкона.
Ее красота — как ранение сердца…
А листья струятся дождем с небосклона.
О брат мой! Наполни кувшин до отказа,
Скажи мне свое благородное имя.
Под тенью прохладной широкого вяза
Мне чудится квеври, а рядом давильня.
А жизнь всё течет и течет неустанно,
И я прислоняюсь к высокому дубу
И слышу: зовет небеса Дагестана
Краса, что навеки ниспослана в душу.
Повсюду разлито шафранное пламя,
Как будто другие оттенки иссякли,
И светится воздух, дрожа и пылая,
И сыплются листья, как желтые капли.
И связь моя с жизнью навечно и кровно
Крепится любовью, стихом и судьбою…
Я вижу, невеста уходит с балкона
И станом играет, как мастер строфою.
133. Гремская колокольня. Перевод Б. Ахмадулиной
Всему дана двойная честь
быть тем и тем:
предмет бывает
тем, что он в самом деле есть,
и тем, что он напоминает.
Я представлял себе корабль
всегда, когда смотрел на Греми.
Каким небесным якорям
дано держать его на гребне?
Я знал — нет смерти на земле,
нет ничему предела,
если
опять, о Греми, на заре
твои колокола воскресли.
Вкусивший гибели не раз,
твой грозный царь, поэт твой бедный,
опять заплакал Теймураз,
тобой возвышенный над бездной.
Кахетии так тяжела
нагрузка кисти виноградной.
Вокруг покой и тишина
и урожая вид нарядный.
От заслонивших очи слез
в счастливом зрительном обмане,
твой странник, Греми, твой матрос,
гляжу, как ты плывешь в тумане.
134. Переход через Гомбори. Перевод А. Межирова
В три пополудни, по тропе оленьей,
по горной тропке пробирались мы
и забрели в гомборский лес осенний,
в столпотворенье хрупких светотеней,
слепящих красок и кромешной тьмы.
Сперва в гомборской чаще было тихо,
потом издалека, с отвесных скал,
оленя окликала олениха,
и лес ветвями небо рассекал.
Казалось нам, что он в работу втянут;
янтарных листьев осыпался зной,
и было слышно, как шафраны вянут
на травянистой просеке лесной.
Мы постепенно углублялись в осень,
был горный лес приземист и поджар.
Со звоном шишка ударялась оземь,
шиповник ноги под себя поджал.
Гудели глухо суходолов ульи,
и плющ капризно задевал плечо,
и, как в жаровне тлеющие угли,
потрескивали кроны горячо.
Хотелось гладить ствол ребристый
граба,
с листвой в чащобах затевать
возню,
чтоб наши пальцы трепетали слабо,
как от прикосновения к огню.
Переливались яркие подвески
зажженных люстр, и лесу
не спалось,
и свет струился нестерпимо резкий,
кустарники пронизывая вкось.
Гомборский бор готовился
к молебну,
чего-то ждали ветви и стволы.
А мне казалось — навсегда ослепну,
не выберусь вовек из этой мглы.