47. НАДПИСЬ НА КНИГЕ ПОЭТА-СИМВОЛИСТА
Собр. 1931.
В час последней тоски и отчаянья,
Нестерпимо сдавившего стих,
Отошедшая песня нечаянно
Нарекла страстотерпцев своих.
Этот первый, над пустошью пройденной
Не забывший почти ничего, —
Бьется за полночь черной смородиной
Самородная песня его.
Страстотерпец и, может быть, мученик,
Это ты, низвергатель основ,
Снова рубишь узлы перекрученных
Крепким шнуром бикфордовым слов.
Динамит этих слов не взорвется,
Только ночь просвистит у реки,
Сразу попросту песня поется,
Синих молний мелькают клинки.
И другой, сквозь кирпичные арки
Из конца пробиваясь в конец,
Водит сумрачный ветер анархий
Оголтелую смуту сердец.
Словно отговор песен и смуты,
Словно заговор странствий и бед,
Над тобой поднимается лютый,
По ночам ослепительный свет.
Ты беглец, ты отвержен от мира.
Ты изменник, но если б ты знал,
Что и выговор губ дезертира
Беспощадный учтет трибунал.
Вновь теснится былая забота.
Что, глуха, мимолетна, светла,
На дощатый помост эшафота
Под цыганскую песню вела.
Только в посолонь утра и грома,
Над безмолвным отвесом вися,
До последнего мертвого дома
Зашаталась империя вся.
Пусть поэты эпохи минувшей
Одиночество взяли в завет:
Смертным утром врывается в души
Ледяной ослепительный свет.
Вот проселок, отверстый, как ода,
В ночь летит, задыхаясь в дыму,
Мне постыла такая свобода,
Тяжко жить на земле одному.
Только тысячи тех, для которых
Время вызубрит бури азы,
Молодой подымается порох,
Весь отгул первородной грозы.
Запевала и песенник знает,
Как поют по степям кобзари,
Как на выручу день наступает
Сквозь размытые тропы зари.
Пусть летят от глухого разъезда
Поезда, пусть теснится весна —
Словно воля партийного съезда,
Наша первая песня властна.
Мы идем страстотерпцами воли,
Первородные дети земли,
Что же, юность кончается, что ли,
Серый сумрак пылится вдали.
Или снова зальются баяны,
Все окраины ринутся в пляс,
За моря, за моря-океаны
Ходит запросто песня о нас.
48
«Стройка», 1930, № 16. После строфы 8.
Я люблю иногда, —
Может статься, что это нелепо, —
Постоять на заре
У ограды старинного склепа.
Клен в глухом сентябре
Непреклонен, туманен, багрян,
И одно к одному
Там лежат поколенья дворян.
После строфы 13.
А преемственность крови,
Гремя, негодуя, дрожа,
«Обрывается голосом
Пули, гранаты, ножа.
Средней русской семьи
Вот уклад, вот обычаи, то есть
Этих лет роковых
Громовая нескладная повесть,
Вот одни из оплотов
Отменной весенней грозы,
Что империю рушит
И вверх подымает низы,
Вот пути, по которым
Эпоха ведет человека,
Девятнадцатый век
И начало двадцатого века».
49
«Молодая гвардия», 1930, № 13. Вместо строфы 4.
Звон колокольный тут неисчерпаем,
Каждый пропитан бревенчатый дом
Сладким вареньем, шалфеем и чаем,
Рыжиком, скукой и белым грибом.
Вместо строф 5–7.
За полночь рушатся стены трактира.
Табор, бильярды, попойка, клинки,
Влево — полмира, и вправо — полмира,—
Каторжных мимо везут в рудники.
Старый уклад отошедшего края,
Шестидесятые, что ли, года.
Молодость деда проходит другая,
Мастеровая теснится беда.
В рыжей поддевке и с рыжей бородкой
(Плотничья, видно, настала пора),
Снова ты водишь над утлой слободкой
Пил дребезжанье и звон топора.
Сколько домов ты построил дворянам;
Желтым песком посыпая труды,
Выщербит время их крыши бурьяном,
В лоск разметет и рассеет сады.
В тихом проулке — забор деревянный,
Двор немощеный скользит стороной.
Ходит форштадтами ветер медвяный,
Самою старой пылит стариной.
Вот хомуты, и шлея, и подпруги,
Пилы, рубанки, вожжа, тесаки,
Мерин каурый из дальней округи,
Ходит медведь по раструбу доски.
Под ноги трое курносых мальчишек,
Как воробьи, гомозят на лету,
Без перерывов и без передышек,
Запросто мяч отлетает в лапту.
Годы пройдут, и отцовского дома
Бросят они расписное крыльцо,
Смертная их поджидает истома,
Северный ветер ударит в лицо.
Так при царе при Горохе и позже
Утренний выговор грома таков,
Словно ямщик, собирающий вожжи,
Новых история мчит седоков.
Но, похваляясь двужильной породой,
Бездны и грома скользя на краю,
Каждый по-своему
Рыжебородый,
Руку отцовскую вспомнит в бою.
50
СХ. После строфы 9.
«Но мы не такую грозу подымем,
Мы знаем несметную волю масс,
Которая только в ружейном дыме
На жизнь и на гибель выводит нас».
«Октябрь» 1929, № 4. После строфы 13.
Разрыв поколений, отцы и дети,
Родные сердца, что стучат не в лад.
Как будто бы нет ничего на свете
Трагичней, чем этот глухой разлад.
Но нам это всё незнакомо, если,
Коснувшись края твоих путей,
Я те же, что ты, распеваю песни
И той же дорогой иду твоей.
И я своему завещаю сыну,
Покуда я песенник до конца.
Чтоб он на рассвете меня покинул,
Когда не признает путей отца.