В доме Мартыновых книга была полноправным хозяином: много читали родители поэта, его старший брат Николай, бабушка Бадя. А так как книг и иллюстрированных изданий скапливалось все больше, то постепенно их стали складывать и на гардероб. Туда-то и любил забираться маленький Леонид. Он часами рылся в книгах, читал запоем, пригнув голову к коленям. Или, отвлекшись от чтения, рассматривал игру пылинок в солнечном луче, воображая вращающиеся колеса, цилиндры, пирамидки, иначе говоря, всевозможные геометрические фигуры… Может, такое воображение сложилось уже в раннем детстве, проведенном на колесах, а может быть, все эти миражи носились в воздухе времени, и мальчик интуитивно оказался в их власти.
Во всяком случае, размышляя, о прочитанных книгах, а еще больше — о самом процессе чтения, Леонид Мартынов — опять-таки в духе ранних впечатлений детства — сравнивал этот процесс с неким загадочным калейдоскопом, в котором непрерывно возникают многокрасочные, фантастически странные фигуры. Но едва книгу откладываешь в сторону, как они исчезают, чтобы возникнуть вновь, когда глаза побегут по печатным строчкам.
Этим неосознанным впечатлениям детства Леонид Мартынов придавал большое значение. Ведь он рос на рубеже двух миров: старого — пыльного, ковыльного, избяного, кошмяно-юртового — и нового — железнодорожного, пароходного, телеграфного, велосипедно-аэропланного,— отдавая решительное предпочтение последнему, как он счел важным подчеркнуть в одном из рассказов автобиографической книги «Воздушные фрегаты». Уже в преклонном возрасте Леонид Мартынов писал, что наиболее остро и объемно бунинскую печаль полей ему дал возможность почувствовать не сам Иван Бунин, а его современник — С. А. Сергеев-Ценский, ибо, перечитывая его «Наклонную Елену», Леонид Мартынов вновь увидел тень террикона на почерневших от угольной пыли посевах пшеницы, увидел провода воздушной электрической дороги, услышал грохот подземных обвалов в шахтах и за всем этим почувствовал, осознал дух революции.
Пути заядлого книгочия привели его, еще до поступления в гимназию, в городские библиотеки. В мужскую гимназию города Омска он поступил разнообразно и широко начитанным юношей. Гимназисту Мартынову легко давались древние и новые языки, история, география, вообще гуманитарные науки. Однако на его духовное и нравственное формирование в еще большей степени оказывала атмосфера городской жизни, родного дома, семьи. Необходимо добавить, что Никольская и близлежащие улицы, равно как и находившийся неподалеку Казачий базар, позволяли остро почувствовать подростку поразительную смесь языков, обычаев, нравов, одежд обитателей этих городских кварталов, заселенных ремесленниками, мелкими служащими, домовладельцами вроде Адама Вальса. Здесь звучал колокол крохотного костела и слышался звон трамвая, цокали подковы ломовых и на базарной площади мелькали лисьи малахаи киргизов, бархатные шапочки казашек, виднелись казачьи папахи и картузы мастеровых из ссыльнопоселенцев.
Такая многоязычная, пестрая среда и воспитывала в Леониде Мартынове, помимо чтения, жадный интерес к языку и быту других народов, интерес, который в дальнейшем в немалой степени содействовал его обращению к переводам. Венгры Шандор Петефи, Аттила Йожеф, Дюла Ийеш, Антал Гидаш, сербка Десанка Максимович, поляки Констанцы Галчинский и Юлиан Тувим, чехи Иржи Волькер и Витезслав Незвал, итальянец Сальваторе Квазимодо, чилиец Пабло Неруда — вот далеко не полный перечень поэтов, переводя которых Леонид Мартынов видел горизонты современной поэзии и выверял художественно-эстетические основы своего творчества.
Смешение языков и нравов, разнообразие жизненных впечатлений, жадное чтение, переносящее из эпохи в эпоху, из страны в страну, может быть, уже тогда в юном Мартынове заронили мысль о близости и чуть ли не одновременности на шкале культуры самых далеких друг от друга понятий, явлений, эпох.
Началась первая мировая война. Через Омск шли эшелоны с военнопленными, дальше, в Сибирь. Леонид Мартынов, как многие его сверстники, бегал к этим эшелонам менять хлеб на иностранные монетки и почтовые марки. Позднее он скажет: