Город стар,
Город сед,
Городу тысяча сто сорок лет.
Нелюдимая моя,
Ты любимая моя!
Я домой тебя повел.
Вдруг откуда-то пахнуло гарью смол,
Медным медом азиатских пчел,
Теплотой нагревшихся песков,
Пламенем восточных угольков.
Духота перед дождем.
Я сказал: "Домой пойдем!
Нелюдимая моя,
Ты любимая моя!"
Ночь тиха. Весь город под дождем.
Я проснулся. Сырость входит в дом.
Нелюдимая моя,
Ты любимая моя!
Ты лежишь спокойно, ровно дышишь,
Ничего не видишь и не слышишь.
Я лежу, за тучами слежу,
Я в окно открытое гляжу.
Город стар,
Город сед,
Городу тысяча сто сорок лет.
Дом стар,
Стар забор,
Стар бульвар.
Стар собор,
Стар за городом бор.
Я лежу, за тучами слежу,
Вот на город взор перевожу.
Что такое там алеет,
Тускло искрится и тлеет?
Неужели это тлеет покосившийся забор?
Тлеют дом и забор,
Тлеет старый собор…
Неужели это уголек,
Зароненный где-то в уголок,
Прилетевший с ветром уголек
Превратился в огонек?
Дождь, а город тлеет изнутри,
Розовеет, вспыхнет весь вот-вот.
Отраженным светом фонари
Загорелись всюду у ворот.
Алым дымом полон влажный сад,
Петухи повсюду голосят.
Где-то ведер зазвенела жесть,
Старый дворник к речке побежал.
В колокол ударили раз шесть,
Водовозов конь заржал.
Нелюдимая моя,
Ты любимая моя!
Город стар,
Город сед.
Мне над этим городом рассвет
Показался как пожар!
1933
Вологда{37}
На заре розовела от холода
Крутобокая белая Вологда.
Гулом колокола веселого
Уверяла белая Вологда:
Сладок запах ржаных краюх!
Сладок запах ржаных краюх,
Точно ягодным соком полных.
И у севера есть свой юг —
Стережет границу подсолнух.
Я согласен, белая Вологда.
Здесь ни холода и ни голода,
И не зря в твой северный терем
Приезжал тосковать лютым зверем
Грозный царь, и на белые стены
Восходил он оплакать измены.
Но отсюдова в град свой стольный
Возвращался он, смирный, довольный,
Вспоминая твой звон колокольный…
Сладок запах ржаных краюх!
И не зря по твоим берегам,
Там, где кремль громоздится в тумане,
Брел татарский царек Алагам[27],
Отказавшийся от Казани…
Вот и я повторяю вслух:
Сладок запах ржаных краюх!
Кто здесь только не побывал!
По крутым пригоркам тропа вела.
Если кто не убит наповал,—
Всех ты, мягкая, на ноги ставила.
То-то, Вологда!
Смейся, как смолода!
Тело колокола не расколото.
Синеглазый лен,
Зерен золото.
И пахала ты,
И боронила ты,
И хвалила ты,
И бранила ты…
Сколько жизней захоронила ты,
Сколько жизней и сохранила ты —
Много зерен здесь перемолото.
Так-то, Вологда,
Белая Вологда!
1933
Деревья{38}
"Как ваше здоровье,— спросил я,— деревья?"
Деревья молчали вначале.
Скучали? Презреньем встречали?
Едва ли.
Они тосковали.
Вдруг скрипнула ива:
"Здорова!"
И сосны ворчливо:
"Мы живы!"
И тут зашумели и справа и слева
Деревья, качаясь от скорби и гнева:
"Твои непонятны нам мысли!"
— "Скажи откровенно, в каком это смысле
Ты задал вопрос?"
— "Расскажи нам про это!"
— "Здоровы ль? Какого ты хочешь ответа?"
— "Ты хочешь рубить? Но кому мы помеха?"
— "Есть люди, которым рубить нас — потеха!"
— "Иные же древообделочным цехом
Считают весь мир. Но имеют ли право?"
— "Стыдись! Незаконная это расправа!" —
Вскричала крушина, гнила и корява.
Но этой старухе ответил со смехом:
"Ты мхом и грибком обросла, точно мехом,
И вовсе ты зря беспокоишься, право!
Спокойно земные посасывай соки,
О древнее, ветхое, сонное древо!
Твое червоточиной тронуто чрево.
Есть более молоды, стройны, высоки
Деревья!"
И те, что молчали вначале,
Теперь закричали в припадке печали:
— "Как нас величали!"
— "Под нами венчали!"
— "Венчали венцами!"
— "Любили сердцами!"
— "Ах, вам не удастся в древесную массу
Нас всех превратить!"
И от скорби затрясся
Весь лес. И еловые лапы хлестали.
Как белые осы, пушинки летали…
Восстали!
Восстали деревья!
Но крикнул тогда я:
"Вас всех обманула старуха седая!
Ее червоточиной тронуто чрево.
Послушай, береза, о белая дева,
Сосна, что гордишься своей прямотою,
Осина, обиженная клеветою,—
Послушайте все вы! Дика ваша злоба.
Вы наши друзья с колыбели до гроба,
От люльки друзья, чье качанье нам любо
В еловом тепле пятистенного сруба,
До гроба, что ждет нас, сколоченный грубо.
Венцы, на которые ставится зданье.
Венки на гуляньях и веники в бане.
Кресты, что стоят на глухих перекрестках,—
Зеленая плесень осела на досках.
Язычник из дерева идола тешет,
Коньком деревянным дитя себя тешит.
Повсюду ты, дерево! В дружбе ты с нами.
Ты, нас согревая, бросаешься в пламя,
Ты нас одаряешь своими плодами…
Но разве владеем мы только садами?
В хрустальные вазы поставлены розы,
Но слышите свист — это дикие лозы
В руках у жестокости свищут зловеще.
Всё это весьма непохожие вещи.
Кому же и ведать об этом? Не мне ли?
Вы часто, деревья, в печах пламенели,
Но, вам я сказать без смущенья осмелюсь,
И сам я горел, чтоб другие согрелись!
И я топором был под корень подрублен.
Но не был погублен, я не был погублен!
И сам я летел оперенной стрелою.
Я знаю грядущее, помню былое!"
Сказали деревья:
"Ты должен бояться,
Что люди, прислушавшись, станут смеяться,
Как ласково ты побеседовал с нами,
О ты, одержимый волшебными снами!"
Запели деревья:
"Мы это оценим!
Ты с нами хорош. Мы тебе не изменим.
Мы примем тебя в хоровод шелестящий,
О ты, на деревья с любовью глядящий!"
Так пели деревья, вершины вздымая,
Желанья и мысли мои понимая.
Так пели деревья, ветвями качая,
О чем-то еще рассказать обещая.
1934
вернуться
27