16. НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Wer ruft mir?
Schreckliche Gesicht!
«Кто позвал меня?»
Буря громовых рулад… И орлы, как бывало, на флагах крылят в поднебесье, когда-то орлином. И, как черное пиво, как липы в грозу, прошумело: «Ты слышишь? Уже я грызу кандалы под бетонным Берлином».
«Кто позвал меня?»
Прытче вагонных колес по витью нескончаемых рельсов неслось: «Кто дает мою страшную цену?» И, в железные скрепы вцепившись, дугой перегнулись над пропастью тот и другой. И гроза озарила им сцену.
Я позвал тебя. Думаешь — тот,
Персонаж философского действа?
На фантастику, брат, не надейся!
Я реален, как сток нечистот.
Ты же сам мне солгал, обещав,
Что на черных конях непогоды,
Что в широких, как юность, плащах
Мы промчимся сквозь версты и годы.
Посмотри мне в лицо: человек
Цвета пыли. Защитного цвета.
Тот, чья память со скоростью света
Догоняет несбыточный век.
Узнаешь? Не актер, не доцент,
Не в цилиндре с тускнеющим лоском…
Нет! Я — сумрак всех улиц и сцен,
Городов обнищалая роскошь.
Мне осталось проверить прицел,
Крепко сжать леденящее дуло, —
Чтобы ты из подземного гула
Вырос выше всех выросших цен.
Слышишь: поверху — визг ветровой?
Видишь: понизу, в пламени окон,
Города мои красной травой
Обрастают, как факельный Броккен?
Всё черно. И опять, и опять
От сирийских песков до Аляски
В буре бирж и в джазбандовом лязге
Ни плясать, ни учиться, ни спать.
Ты мерцал мне асфальтом сырым.
Ты гудел под грозой, как Тиргартен.
В дымном штабе я знак твой открыл
По флажками истыканным картам.
Понимаешь? Я ждал до поры.
И под Шарлеруа, под Варшавой
Шел я рядом в шинели шершавой,
Резал спину ремень кобуры.
Там… не искра под рурской киркой,
Не глаза семафора в туннеле.
Это тень твоя стала такой —
Еще старше и осатанелей.
Это ночь. И уже до утра
Только час торговать ресторанам.
Как бы не опоздать до утра нам!
Не закуривай! Скоро пора.
17. ГРОЗА В ТИРГАРТЕНЕ
Ночь затрубила им отбой.
И толпы схлынули. И разом
Весь парк забушевал божбой
Желавших боя лип и вязов.
Сквозь ширь асфальтовых аллей
Такси крылами света брызжут.
Курфюрсты мраморные в брыжах
Встают — папье-маше белей.
Так мрачен бред былых династий.
Так мрачен час ночных громил.
Так мрачен парк. Так прочен мир.
Так прочно сделано ненастье.
Так человек молчит, когда,
Заболтана грозой на горе,
Захлещет рыжая вода
На бронзу голых аллегорий.
Не миф, что молот поднял Тор!
И лишь для дураков и добрых
В пролете Бранденбургер-тор
Еще стоит хромой фотограф.
Он вскинул на плечи статив,
Прошел с картавым «gradeaus»[56],
В свои несчастья посвятив
Асфальтов непросохший хаос.
И сколько б он еще ни дрог,
И сколько б ни снимал туристов,
И сколько погребальных дрог
Ни слал бы город, — но на приступ
Навстречу песне дождевой,
Навстречу ветру рвутся липы.
Три ночи кряду визг и вой,
Смех и младенческие всхлипы.
Гнутся вязы под ветром.
Ворон Сел на черный сук, закаркал:
«Парк осужден моим приговором.
Гром и молния! Слово — за парком».
И, громыхнув перекатом на запад,
Вспыхнул, как хлопок, бело и внезапно
Тихой молньи о мщенье обет.
Слушают куклы Аллеи Побед:
«Я клянусь морям и суше
Жечь светло и горячо,
Говорить как можно суше
И отрывистей еще.
Я ручаюсь в этом быстрой,
Скрюченною в провода
Электрическою искрой,
Бьющей в цель везде, всегда.