Она влекла людей не пудрой,
Не блеском роб и куафюр,
Когда на площадях под утро
Толклись колеса смертных фур;
Когда от крепких поговорок,
Жары и ненависти жгло
В гортанях, и прицел был зорок,
И были сабли наголо.
Но вот над шипром и бензином,
Над воздухом ничтожных слав,
Каким-то стихнувшим разиням
Свой воспаленный взор послав,
Сжав зубы, мускулы напружив,
Встает из пепла и вранья,
Гравюр, и мраморов, и кружев,
Париж, любимица твоя!
Со дна морей, песков Кайенны,
Контор, комендатур, казарм
Доносится раскат военный,
Гудит далекое «Aux armes!» [57]
Гражданка, собственно, и в прозе
Могла б ответить на вопрос —
О, не метафорой предгрозья,
А гулом настоящих гроз.
Но, разбудив умы — вот горе! —
И реставрировав дома,
Она меж прочих аллегорий
Столь же беспола и нема.
Литую шкуру леопарда
Скрепил навек литой аграф.
Гражданский кодекс Бонапарта
Расплющил гнев священных прав.
Над белизной жилетов фрачных
И лоском лысин вознесен
Ночей девических и брачных
Восьмидесятилетний сон.
Мегера смерти не торопит,
Толстеет, пьет аперитив,
Сантимы тратит, франки копит,
Банк лондонский опередив.
Мегера. Фурия. Горгона.
Всё это, собственно, слова…
От якобинского жаргона
Пускай не пухнет голова!
Да и не надо головы ей:
На манекене, как желе,
Трясутся складки жировые
И груди — ядер тяжелей.
Оркестры негров бьют крапивой
И нервы мертвых вьют в жгуты —
Во славу этой нестроптивой,
Давно не жгучей наготы.
21. БУЛЬВАР СЕН-МИШЕЛЬ
Здесь, в серой тесноте Латинского квартала… —
Так я хотел начать. Но старость этих стен
Сильна в схоластике. Она отбормотала
Давно всё, что могла, по части всех систем.
Здесь висельник Вийон шептал за кружкой пенной
Распутные стихи сорбоннским школярам.
Здесь, может быть, Бальзак, мрачнея постепенно,
Распутывал ходы житейских дрязг и драм.
Здесь было почему не спать ночей. И время
Для воспаленных глаз бессонницы росло,
До хруста сжатое Декартом в теореме,
Чтобы упасть без чувств, как исповедь Руссо.
Здесь… Но постой! Вернись к дыханью этой скуки,
В междуязычный гам, в международный шлак.
Хлыщей потасканных прельщают потаскухи.
Под ветром плещется трехцветный старый флаг.
И вот едят и пьют. Ползут в музеи. Лезут
На вышку Эйфеля. Болеют и блюют.
Вдыхают пудру, пыль и пепел «Марсельезы»,
Блуд мировых ревю, размер валют и блюд.
А может быть, затем и шла раскачка истин,
Стук ставок и костей, швыряемых в ничто,
Чтоб мир обугленный был юным ненавистен
И глухо отступал пред всяческой мечтой…
Но столько вышины и воздуха, вспоенных
Смертями стольких слав, — и тут, и там, и над…
Так, может, для того и вешали Вийонов,
Чтоб этот висельник сосал свой ситронад!
22. ХИМЕРЫ
Светает… Пасмурно. На птичий глазомер
Париж отсюда пуст, как в молодые годы.
Есть у него друзья. Есть общество химер
Над человечеством и скукой непогоды.
И мы кричим ему, что просмотрели всё:
Курс европейских бирж, виденья Пикассо,
Слыхали шепоты любой любовной ночи,
Остроты кабаре и стуки одиночек.
Но мы полны своим. Да, до корней волос,
До каждой оспины на этом камне голом,
За каждою из морд, с какою довелось
Вам встретиться во сне… Мы тоже знали голод.
Мы тоже старые.
А надо здесь висеть,
И спины выгибать, и лаять в эту сеть
Косых дождей, и грызть подобье винограда
(Он тоже каменный)…
И видеть (вот награда),
Как размножаются уроды там, внизу:
Скрипят протезами, считают су и держат
Таких же злых старух на должностях консьержек.
А там… Смотри, сестра! Ведь это я ползу
В батистовом чепце с чертенком кривоногим…
«И я! — И я! — И я!»
Кусаясь и давясь,
Гримасы по частям одалживая многим,
Мы в слепках мерзостных гуляем между вас.