И леса кудрявые
В буре и в брожении
Жаждут - величавые -
Оплодотворения...
Спины выпрямляются,
Песни над полями.
В жилах зажигается
Солнечное пламя.
Блещут спины голые
В знойный день покоса,
О ржаное золото
Ударяют косы.
Прочь, тоска косматая,
Прочь, тоска и горе,
Вызреют богатые
Урожаи скоро!
Поутру отбитые
Полыхают косы,
И жнецы ушли туда,
Яростны и босы.
Чтобы радость радугой
Брызнула вослед им
За страданья прадедов,
За мученья дедов!
1928
Перевод О. Колычева
ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ
ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ
Зарисовки из жизни
Шесть долгих лет прошло, а может быть, и пять,
А может быть, к концу подходит третий...
Они сидят вдвоем, не в силах глаз поднять,
Не зная, что спросить, не зная, что ответить.
Ребенок говорит, цепляясь за двоих.
Разлука для него — еще пустое слово.
Не знает ничего он про дела больших
И на руки к отцу карабкается снова.
Гудящий ресторан. Обед среди чужих.
Накрытые тоской столы с казенной меткой...
В угрюмой немоте застыли лица их.
Она глядит в стакан и теребит салфетку.
Молчанье глаз сухих, усталость серых лиц...
Кто больше виноват, кто первый камень бросил?
Печально-сдержанно мигание ресниц.
«Пора, пора!»—один без слов другого просит.
Скорей бы вырваться в мир шума и машин!
Скорей бы утонуть на перепутьях улиц!..
Но с равнодушием глядит на них графин:
Ему ведь не впервой таких вот караулить...
Мужчина крепок, сух, красив, широк в плечах,
Бескровных губ разрез решителен и тонок.
Наверное, ему подумалось сейчас,
Что мало на него похож его ребенок.
Она же думает: «Он не виновен, нет!
Но разве я виной разлада между нами?» —
И тихо говорит: «Малыш, иди ко мне,
Иди, мой маленький, ну подойди же к маме».
Прохожие спешат. Им, людям, всё равно.
Но кажется, что все глядят они сквозь окна.
Чей первый был удар, кто выломал окно,
Покоя разорвал прозрачные волокна?
Гонимая овца — потерянный покой...
Ее полощет дождь, терновник колет ноги.
Овечка, не беги! Страх бесполезен твой.
Тебе назад, домой, уж не найти дороги.
Печально-сдержанно мигание ресниц.
«Пора, пора!» — один без слов другого просит.
Молчанье глаз сухих, усталость серых лиц, —
Кто больше виноват, кто первый камень бросил?
Воспоминания долой с усталых плеч!
Неважно, кто сказал то роковое слово...
Но дни встают, как строй угасших белых свеч,
И просит каждая зажечься, вспыхнуть снова.
«Ну ладно,—он сказал,—отдай ребенка мне,
Отправлю я его на дачу этим летом
И буду добрым с ним и ласковым вдвойне».
Сказал—и развернул перед собой газету.
Ребенка с нежностью целует в лобик мать,
И растекается такая боль по жилам...
С нахмуренного лба отбрасывает прядь
И говорит: «Ты ешь, ведь всё уже простыло».
Ребенку весело. Из хлеба строит дом.
Никто не сердится, что скатерть он закапал.
Играет с матерью, к отцу идет потом:
«Ты почему домой к нам не приходишь, папа?»
Как много дядюшек повсюду у него!
Игрушек — сколько их! — мячей, картинок, пушек!
И среди них одной недостает всего —
Недостает ему отца среди игрушек...
1928
Перевод Д. Маркиша
ЖЕНЩИНЕ
ЖЕНЩИНЕ
Нынче солнце в зените — как прорубь над омутом золота,
Над плотинами света, омытыми первым дождем.
Мы пойдем, мы придем — синева нашим солнцем
расколота,
Мы ковшами ладоней отраду твою зачерпнем!
Сколько в мире костров, сколько гроз, сколько радостей
юных,
Сколько вихрей веселых, голодных, тревожных, лихих!
Я твой голос, сестра, услыхал на весенних трибунах
Пробудившихся к жизни садов, городов, мастерских!
На заляпанных нарах, в траншеях, у братской могилы,
Семя пуль восприяв, ты в годину войны понесла,
И своим молоком ты винтовку свободы вскормила,
Словно первенца смерти. И не было битвам числа.
Путь твой праведно-прям, только долог, и труден,
и вязок:
До тифозных вокзалов, во тьму от родного гнезда,
К лазаретам войны, в гной солдатских бинтов и повязок,
Но уже кирпичи в день грядущий везут поезда!
Нынче — солнцем пропахло твое загорелое тело,
И глаза твои нынче великой надежды полны,
Молотком и киркой ты орудуешь нынче умело,
Славно трудишься ты на бесчисленных стройках страны!
Голос твой, словно колокол, звучен и радостен ныне,
Вот он в дали земные за тысячи верст полетел:
— Знайте, сброшено наземь постылое бремя рабыни,
Вольный труд и борьба — не таков ли мой новый удел?
Нынче солнце в зените — как прорубь над омутом золота,
Над плотинами света, омытыми вешним дождем;
Мы пойдем, мы придем — синева нашим солнцем
расколота,
Мы ковшами ладоней отраду твою зачерпнем!
1928
Перевод А. Голембы
ДЯДЯ ТЕВЬЕ
ДЯДЯ ТЕВЬЕ
Мой дядя Тевье! Вновь ко мне выходит он,
Вкруг пояса его льняные вьются нити.
Он плавно, словно песнь, вытягивает лен
В такую крепкую веревку, хоть рубите!
Посмотришь издали — не сеет ли старик?
Запустит руку в лен, как в ящик с семенами,
Зажмет его в горсти, взмахнет, и в тот же миг
Веревка тонкая закрутится пред вами.
Стекает прядями седая борода
И в лен вливается, расчесанный искусно.
Откуда тянет он веревки и куда,
И почему глаза глядят на мир так грустно?
По локоть рукава засучены. Идет
И крутит, и поет, и странно тают звуки.
И не поймешь никак: лен эту песнь поет
Иль волосатые мозолистые руки.
«Сынок! — он говорит. — Не хочешь повертеть
Немного колесо? Сейчас прибудет смена.
Жди тетю Басю здесь!» И, как ручной медведь,
Не торопясь во двор уходит он степенно.
И голос издали: «Поосторожней будь!
Что слышно у отца?» — Бегут льняные пряди.
И дядя жарится, подставив солнцу грудь.
Как с воза космы льна, свисают годы с дяди.
Он весь — как тучный стог созревших дней труда,
Сам выстроил свой дом, сам продавал веревки.