По слухам, забывал молиться иногда,
Но мастер был зато на удивленье ловкий.
Он любит изумлять наш местечковый люд:
«Мне пишет мой Наум — ведь он теперь
в Чикаго, —
Что электричеством веревки там плетут.
Он «леттер»[6] мне прислал, соскучился бедняга!
„Родные! — пишет он. — Америка у нас —
Страна, по совести сказать вам, золотая,
Но чтобы здесь пробыть хотя бы лишний час,
Трудиться надобно мне, рук не покладая.
Чуть мы приехали, сказал я: — Плиз[7], Наум!
Ты раньше никогда не бегал от работы.
Так что же, так тебе и не придет на ум,
С чего теперь начать? Ведь надо делать что-то!
Ведь нужно как-то жить, и нужно день за днем
Есть хлеб, а к хлебу что-нибудь в придачу.
Так плиз, Наум, берись за дело с огоньком!
Ведь это жизнь иль смерть, — так попытай удачу!
Ведь может без толку вся жизнь твоя пройти,
Костюм ты износил еще прошедшим летом.
И я по-прежнему веревки стал плести,
Когда-то кое-что ведь я кумекал в этом!
Ты поглядел бы, как их крутят, — боже мой!
Всё — электричеством! И быстро и красиво!”»
И дядя радостно качает головой,
Гордясь перед людьми, что есть такое диво.
Не знает Тевье наш, как тяжко в том раю,
Как редко бедняка встречает там удача,
Как трудно тысячи в нем тянут жизнь свою
И по ночам не спят, в подушку тихо плача;
А если вырвется из тысячи один,
Так сотни голод ждет и ранняя кончина.
И радуется он, что вышел в люди сын,
И продолжает нам читать письмо от сына:
«Теперь мы наконец соорудили дом,
У нас шикарный „рум”[8], а в „руме” пианино.
Учу детей играть, — хоть и с большим трудом,
Но что не сделаешь для дочки и для сына!
Хочу достигнуть „бест”[9].— «А что такое „бест”—
Ты знаешь?» — говорит мне, ухмыляясь, дядя.
«Шлем наши фото вам и снимки здешних мест», —
Кончает он читать, в письмо уже не глядя.
«Крути, крути, сынок! Ну, раз, теперь другой!
А что же Баси нет? Крути, скорей доедем!»
И удаляется, чеканя шаг ногой.
Посмотришь издали — как есть, медведь медведем!
А годы катятся, и Бася уж седа,
И ей — за шестьдесят, но трудится прилежно.
Распутывает лен зубами, как всегда,
А после, как дитя, расчесывает нежно.
Вскормила семерых детей своих она.
Троих в холерный год сложила в три могилки.
Двоих Америка, далекая страна,
Богатством завлекла, а два в Сибири — в ссылке.
Крутила колесо для мужа своего,
Крутила, думала и дом вела умело.
Так — лен ее волос, пенька ль в руках его —
Кто знает, что всегда у дяди Тевье пело?
А смерть уж близилась и стерегла их путь,
Чтоб не готовились в далекое кочевье,
И протрубила вдруг: «Америку забудь!
Для самого себя крути веревку, Тевье!»
«Что медлишь, Басеню? — ей дядя говорил. —
О чем задумалась? О том, что есть царица?
Крути, крути еще, хоть из последних сил!
Кто нынче наверху, тот будет вниз валиться!
Еще, еще разок! Последний оборот —
И дети к нам придут. Еще раз! Ну-ка, с ходу!»
И Бася, докрутив, воды ему несет,
И с наслажденьем пьет вспотевший Тевье воду.
Бывало, по ночам, грустя, она ткала
Узоры и цветы на скатерти пасхальной,
И по щеке слеза невольная текла, —
Увидит ли детей она в свой час прощальный?
Когда же слышать ей случалось иногда,
Что в городе во всем нет лучшей мастерицы,
Она, как девочка, краснела от стыда
И опускала вниз крылатые ресницы.
И много лет спустя, и много лет поздней —
Ведь годы всё летят и всё меняют в мире —
Волнуясь и крича, сбежались люди к ней —
Сказать, что сыновья вернулись из Сибири.
И Бася охнула и кинулась бежать
Средь флагов и знамен и скопища людского.
«Вот мать, — кричал народ, — пустите, вот их мать!»
А дети? Дети шли... И даль их скрыла снова.
«Ну, Тевье! — смерть кричит (она уже близка). —
Крути последнюю! Ты подошел к могиле!» —
«Последнюю?» — «Крути! Да чтоб была крепка,
Чтоб даже топором ее не разрубили!»
1929
Перевод В. Левика и С. Надинского
ОКТЯБРЬСКИЕ СТИХИ
ОКТЯБРЬСКИЕ СТИХИ
Путь—в гору! Ввысь! Прямее переходы!
День ото дня увереннее шаг!
Мы с лампами на лбах раскалываем годы,
Как антрацит в седых глубинах шахт!..
И даль шумит, день ото дня огромней,
И в каждом шаге — родовая боль.
Как уголь, глыбами мы катим время к домне,
Переплавляющей всемирную юдоль.
Сплетаются пути, как руки человечьи,
И дали ширятся, день ото дня светлей,
И движется грядущее навстречу
Стогами золотистыми с полей...
Песчинка слабая и исполинский камень
Стать молотом хотят и молят об одном,
И алчут одного: «Возьмите нас руками
И киньте в горн, и мы смешаемся с огнем!»
Дорога — в гору! Ввысь! Прямее переходы!
И горькой кровью битв разит от кирпича...
Мы с лампами на лбах крушим и колем годы,
Как в шахтах уголь колется сплеча.
Наш пульс гремит, как толпы на рассвете,
И сердце пенится, как океанский вал,
Как телеграфные столбы, стоят столетья...
Эй, в гору, в гору, ввысь — и через перевал!
Мелькают города, и даль лежит — огромна.
Взывает к полночи рожок грузовика...
И уголь глыбистый проглатывает домна,
Переплавляющая ржавые века.
Мы — молодость страны, мы — в силе и расцвете
И чувствуем себя день ото дня бодрей,
И, стоя на горе в развернутой заре,
Встречаем первое октябрьское столетье!
1929
Перевод О. Колычева
МОСКВА
МОСКВА
Вот я — песчинка средь пустых песков,
Вот я — кремень среди камней пустыни.
Я должен быть таким —
И я таков.
Возьми, мой век,
Сырой восторг мой ныне,
Сырую скорбь, —
Я к зрелости готов.
Твоих законов мудрых
Не страшусь:
Пасть за тебя?
В передней роте буду!
Сломить строптивых?
Сам переломлюсь...
Не первым, так последним —
Я смирюсь,
Но только бы
С тобою быть повсюду!
Всегда с тобою и всегда вперед!
Не с теми,
Кто отстали и забыты!
Мою мятежность
Время пусть ведет
Над безднами