Признание закономерности вечного круговорота природы долго выглядело у поэта рационалистическим и декларативным. В эмоциональном же восприятии его стихов «смутный шорох тысячи смертей» часто заглушал голос «младой жизни». Отсюда такое пристальное, временами кажущееся патологическим внимание к распаду живого тела («Искушение»), отсюда строки о море — «морде гроба», поглотившей Атлантиду («Подводный город»), отсюда в какой-то мере и отношение к природе как к «высокой тюрьме», удел обитателей которой — «равномерное страданье» («Прогулка»).
О противоречии своих взглядов на природу откровенно сказал Н. Заболоцкий в «Лодейникове»:
Михаил Зощенко писал о некоторых тогдашних стихах поэта, что в них «поражает какая-то мрачная философия и… удивительно жизнерадостный взгляд на смысл бытия… Кажется, что поэт никак не может примириться с тем, что все смертны, что все, рождаясь, погибают». [30]
Это «бессилие мысли» сказывалось в характере образности. «Таинство» смерти неизменно рисуется Н. Заболоцким как жесточайший, почти отталкивающий акт. По видимости примирившись с его необходимостью и естественностью, поэт «проговаривается» образами. Даже простая стряпня в его изображении приобретает «людоедства страшные черты», выражаясь словами Бомбеева («Деревья»):
(«Обед»)
Однако к середине тридцатых годов Н. Заболоцкий освобождается от этого обостренного восприятия природного круговорота в его жестоких проявлениях, «таинство» смерти воспринимается им уже как неотъемлемое звено жизненного процесса:
(«Метаморфозы»)
«О единстве органического мира советский поэт стал говорить с пафосом убежденного материалиста, нашедшего в подобном взгляде на действительность и истину и поэзию одновременно», — пишет в своей интересной статье «Поэзия Н. Заболоцкого» И. Роднянская. [31]
(« Метаморфозы»)
В 1936 году Н. Заболоцкий написал одно из прекраснейших своих стихотворений — «Всё, что было в душе». Оно в значительной мере знаменовало собой итог его раздумий о природе. В нем поначалу как на очную ставку или на смертельную дуэль сходятся «прекрасное тело цветка», как оно есть в природе, и «чертеж» его в книге, кажущийся «черным и мертвым» по сравнению с «оригиналом»:
Чудо природы и чудо человеческого ума не противоречат Друг другу. Ни отвержение «мертвящего» разума во имя природы, ни пренебрежение к «косности» последней не находят в Заболоцком поддержки:
(«Метаморфозы»)
«Взгляд на природу как на торжество противоречий, мир вечного уничтожения и возрождения… необычен для русской лирики», — утверждает И. Роднянская в той же статье. [32]Вряд ли это полностью верно. Уже в стихах Державина слышится горестное размышление о противоречии между сладостным обилием земных благ и преходящестью их, между способностью человека к наслаждению ими и краткостью отпущенных для этого сроков. Мысль поэта с трудом осваивается с представлением об относительности и взаимных переходах добра и зла:
(«Лето»)
(« Весна»)
Недаром некоторые пейзажи-размышления Баратынского, в котором нельзя не видеть, как и в Тютчеве, поэтического «предка» Заболоцкого, почти цитатно совпадают с державинскими (державинская «Осень во время осады Очакова» и «Осень» Баратынского, например).
Однако Баратынский несравненно рельефнее выразил мысль, едва затронутую его знаменитым предшественником, и несмотря на свой пессимизм мудро подметил диалектику смерти и рождения в природе, их взаимосвязи:
(«Смерть»)
ОтБаратынского уже с полным правом можно вести в русской литературе трактовку природы как динамического «равновесья диких сил», а не как сладкой идиллии всеобщего согласья, якобы противостоящего людской разрозненности.
В критике уже отмечалась определенная близость между Заболоцким и Пришвиным в их взгляде на природу как на могучую творческую силу, чья жизнесозидающая деятельность протекает в борьбе противоречий, вне привычных пасторальных о ней представлений.
30
Мих. Зощенко. Рассказы, повести, фельетоны, театр, критика. 1935–1937. Л., 1937, стр. 383.