Февр. 1923
Немного меда, перца и вервены…
Немного меда, перца и вервеныИ темный вкус от рук твоих во рту.Свиваются поднявшиеся стены.Над нами европейцы ходят и поют.
Но вот они среди долин Урала,Они лежат в цепях и слышат треск домовСредь площадей, средь улиц одичалых,Средь опрокинутых арийских берегов.
Мы Запада последние осколки…
Мы Запада последние осколкиВ стране тесовых изб и азиатских вьюг.Удел Овидия влачим мы в нашем доме…– Да будь смелей, я поддержу, старик.
И бросил старика. Канал Обводный.Тиха луна, тиха вода над ним.Самоубийца я. Но ветер легким шелкомДо щек дотронулся и отошел звеня.
18 марта 1923
Финский берег
1
Любовь опять томит, весенний запах нежен,Кричала чайкой ночь и билась у окна,Но тело с каждым днем становится все реже,И сквозь него сияет Иордан.
И странен ангел мне, дощатый мост ДворцовыйИ голубой, как небо, Петроград,Когда сияет солнце, светят скалы, горыИз тела моего на зимний Летний сад.
2
Двенадцать долгих дней в груди махало сердцеИ стало городом среди Ливийских гор.А он все ходит по Садовой в церковьЛовить мой успокоенный, остекленевший взор.
И стало страшно мне сидеть у белых статуй,Вдыхать лазурь и пить вино из лоз,Когда он верит, друг и враг заклятый,Что вновь пойду средь Павловских берез.
3
Но пестрою, но радостной природойИ башнями колоколов не соблазнен.Восток вдыхаю, бой и непогодуПод мякотью шарманочных икон.
Шумит Москва, широк прогорклый говорНо помню я александрийский звонОгромных площадей и ангелов янтарных,И петербургских синих пустырей.
Тиха луна над голою поляной.Стой, человек в шлафроке! Не дыши!И снова бой румяный и бахвальныйНад насурмленным бархатом реки.
4
И пестрой жизнь моя былаПод небом северным и острым,Где мед хранил металла звон,Где меду медь была подобна.
Жизнь нисходила до меня,Как цепь от предков своенравных,Как сановитый ход коня,Как смугломраморные лавры.
И вот один среди болот,Покинутый потомками своими,Певец-хранитель город бережетОрлом слепым над бездыханным сыном.
1923
Мы рождены для пышности, для славы…
Мы рождены для пышности, для славы.Для нас судьба угасших родников.О, соловей, сверли о жизни снежнойИ шелк пролей и вспыхивай во мгле.
Мы соловьями стали поневоле.Когда нет жизни, петь нам сужденоО городах погибших, о надеждеИ о любви, кипящей, как вино.
4 ноября 1923
Не человек: все отошло, и ясно…
Не человек: все отошло, и ясно,Что жизнь проста. И снова тишина.Далекий серп богатых Гималаев,Среди равнин равнина яНеотделимая. То соберется комом,То лесом изойдет, то прошумит травой.Не человек: ни взмахи волн, ни стоны,Ни грохот волн и отраженье волн.И до утра скрипели скрипки, —Был ярок пир в потухшей стороне.Казалось мне, привстал я человеком,Но ты склонилась облаком ко мне.
Ноябрь 1923
Я воплотил унывный голос ночи…
«Я воплотил унывный голос ночи,«Всех сновидений юности моей.«Мне страшно, друг, я пережил паденье,«И блеск луны и город голубой.«Прости мне зло и ветреные встречи,«И разговор под кущей городской».Вдруг пир горит, друзья подъемлют плечи,Толпою свеч лицо освещено.«Как странно мне, что здесь себя я встретил,«Что сам с собой о сне заговорил».А за окном уже стихает пенье,Простерся день равниной городской.