Понятен мне в то время каждый,
Кто, вызван Истины лучом,
Томился внутреннею жаждой,
Горел мучительным огнем,
Высокой тайной благостыни
Был осеняем — и опять,
Объятый ужасом святыни,
Оставя мир, бежал в пустыни,
Один, молиться и страдать!
Непостижимые примеры
Все книги древние хранят.
Какую мощь и силу веры
Явил нам мучеников ряд,
Когда с отвагою чудесной,
Душой далеко от земли,
Исполнясь силою небесной,
Они на казнь и муку шли,
Хвалой и песнями святыми
Судьбу приветствуя свою...
Благоговею перед ними
И нашу слабость познаю.
Но падший духом и восставший,
Но тот, который в цвете сил
Сей грешный мир, его пленявший,
Так человечески любил,
Кто много суетных волнений,
Кто много благ земли вкушал,
Пока со страхом не познал
Всей меры тяжких заблуждений,
И, мучим жаждою святой,
Палим огнем воспоминанья,
В пучине страшной покаянья
Обрел спасенье и покой, —
Тот ближе к нам. Его паденье,
Страданьем выкупленный грех
И милость божия — для всех
Животворящее явленье.
Так, об одной из этих жен,
Издревле чествуемых нами,
Там есть рассказ. Поведан он
Благочестивыми устами.
I
Жила в том городе одна
Далеко славимая дева,
Но, страстных помыслов полна,
Не чая божеского гнева,
Она бежала строгих дум,
Любила грешное веселье,
Любила жизни блеск и шум,
Пиров разгульное похмелье;
Своей роскошной красоты
Дары свободно расточала;
Но не корыстные мечты,
Не звон блестящего металла
Ее пленял; казалось, мгла
Ей душу странная одела:
Любить иначе не могла,
Иначе жизнь не разумела.
Она дала себя вести
Ей непонятному влеченью
И шла по грешному пути
От наслажденья к наслажденью;
Но под личиной красоты
Коварных мыслей не хранилось,
И в сердце злобы не таилось,
А было много теплоты!
II
А как чудесно хороша
Была Египетская дева,
Когда она, едва дыша,
Под звуки древнего напева,
Тимпан вертя над головой
И станом косвенно склоняясь,
Кружилась резвою ногой,
Огнем веселья разгораясь!
Или когда, закинув вдруг
Назад с тимпаном обе руки,
Под ускоряемые звуки
Неслась, неслась она вокруг;
И очи вспыхивали ярче,
И, страстным пурпуром облит,
Тогда роскошнее и жарче
Был смуглый цвет ее ланит!
По воле ветра воздымались
Одежды легкие ее,
Движеньем быстрым обвевались
Иль развивались вкруг нее,
Широкой складкою носились.
И густо черные власы
Ее подобранной косы
Волной по воздуху ложились!
Но девы царственная власть
Неотразимо познавалась,
Когда томительная страсть
В ее чертах не отражалась,
Когда лишь просто весела,
Не в вихре шумных упоений,
Она пленительна была
Прелестной тихостью движений;
Когда на берегу морском
От всех подруг сидела тайно
Или задумалась случайно,
Сама не ведая о чем:
Быть может, на душу укора
Ей чувство смутное легло...
И низко, низко пали взоры,
Склонилось грустное чело...
Но, будто ночью блеск зарницы,
Так озарялась красота,
Когда подымутся ресницы,
Смеются тихие уста!
III
Зато пред этим многогласным,
Пред этим взором молодым,
То нежным и глубоко ясным,
То упоительно живым,
Могучей силы впечатленья
Никто досель не избегал,
Но, весь исполненный смятенья,
Как очарованный стоял!
Недобрый слух о ней носился,
Был явен всем ее порок,
Но ей никто бы не решился
Тяжелый высказать упрек!
Нет, гибли все стезею зыбкой
Суровой твердости мечты
Перед чарующей улыбкой,
Пред этой бездной красоты!
И не один из темных келий,
Забывши стыд и божий страх,
За нею в бешенстве веселий
Бежал взволнованный монах!
И Гностик был Александрийский
Невольным трепетом объят,
Когда, убравшися в нубийский
Простой и легкий свой наряд,
Она пред Гностиком стояла
С огнем губительных очей
И строгий довод разрушала
Внезапной резвостью речей!