Да вот они! Из-за холмов
Несутся глухо гул и ропот,
И слышен в поле дружный топот
Под лад ступающих шагов.
Домой косцы спешат собором
И, песню подхвативши хором,
Поют:
«Ивушка, ивушка, зеленая моя,
Что же ты, ивушка, не зелена стоишь,
Или те, ивушку, солнышком печет!
Солнышком печет, частым дождичком сечет,
Под корешок ключева вода течет!..»
Тянулся долго звук последний
И стих. Слышнее голоса
И говор стали; вот коса
Сверкнула вдруг из-за соседней
Опушки леса; две... три... пять...
Все... песня грянула опять!
«Ехали бояре из Нова-города,
Срубили ивушку под самый корешок,
Стали они ивушку потесывати,
Сделали из ивушки два весла,
Два весла, третью лодочку;
Сели в лодочку, поехали домой,
Взяли, подхватили красну девицу с собой!..»
Слетела с шумом стая птиц,
Всё ожило. Косцы отрядом
Идут; с их загорелых лиц
Обильный пот катится градом;
Но вот у самого села
Вдруг песня дружно замерла.
Кричат мальчишки: «Наши, вота!»
Собачий лай, скрипят ворота,
И всяк торопится домой
К избе утоптанной тропой!
2
Все по домам. Обедает село.
Но прост обед и длится понемногу,
И скоро, встав и помоляся богу,
Усталые заснули тяжело.
Не спал один. Забившись в клеть пустую,
Лежал да думал парень молодой...
Об нем-то вам я ныне повествую,
Об нем рассказ правдивый и простой.
Что ж он, каков? Лицом не очень смуглый,
Рост семь вершков и подбородок круглый,
Нос невелик; особенных примет
Не указал бы паспортный билет.
Темноволос; лет двадцать; худ немножко,
Матвеев сын и звать его Алешка!..
Но парень был он знатный, хоть куда,
И песни петь любил на хороводах,
Сказать словцо веселое на сходах
И с девками шутить... Да вот беда:
К крестьянской он не прилегал работе,
На барщине гнела его тоска:
Не так ему, на воле, по охоте
Желалося добыть себе куска!
Хоть дома жил он тихо и нессорно,
Да всё не то, всё как-то не просторно,
А за селом, куда ни взглянет взор,
Какая даль, какой лежит простор!..
И он любил — народною молвою —
Знакомиться с далекою Москвою...
«Ведь вот же мне, — он говорил тайком, —
Не привелось родиться ямщиком!
Чего здесь ждать? кого? какого черта?..»
И он ходил просить себе паспорта!
Нет, говорят, ты лишнее тягло,
Женись, пора! Вишь, ждет тебя Аксютка...
Бурмистр упрям. Как быть? плохая шутка!..
И темное в нем чувство залегло!..
Что ж думал он, о чем? О том, что на ночь
Ему вечор сосед — хромой Степаныч —
Рассказывал про подвиги свои:
Он «в склонности к побегам был замечен»,
Иль, попросту, он бегал раза три,
Был всякий раз за это много сечен
И наконец вернулся изувечен,
Всегда на спрос ответствуя судей:
«Зачем бежал?..»
— «По глупости своей!»
Но сам бежать Алешка не хотел.
«Нет, — думал он, — бежать из дому стыдно
И не с чего... Хоть иногда обидно
Бывает нам, да уж таков удел!
Оно, конечно, в пятницу намедни
Бурмистр Корнил грозил мне: «Выкинь бредни!
Эй, не дури, ты благо не женат,
Забрею лоб, и будешь ты солдат!»
Да смирно жить, так гнать не станут больно,
А здесь отец-старик... И то сказать,
Давно господь прибрал старушку мать,
А у отца нас без того довольно...
Добро б еще с Парашкой под венец!..
Эх, хороша! да скуп ее отец!..»
С Парашкою? так вот еще причина!
У молодца другая есть кручина?..
Что грех таить! Была зазноба!
Один ли он, иль, может, оба,
Но верно то, что всякий раз,
Когда они сходились вместе,
Ему всё мнится о невесте,
Она с него не сводит глаз,
Бывало, в праздник под навесы
Присядут девки на скамьи —
Кругом их парни и повесы
Одной деревни и семьи;
И тут-то к слову, прибауткой,
Она его заденет шуткой,
И долго, долго ходит смех,
И он доволен, пуще всех!
И не насмотрится, бывало,
Да и сама Параша знала,
Что благость к ней господь явил,
Ее красой благословил!..
Зато Алешку и досада
Брала угрюмая не раз.
В Параше был ему отказ;
«Что ж, — думал он, — чего мне надо?
Что ж даром я крушу себя?
Зачем, куда суюсь без спросу?..
Не насмотрюсь на эту косу,
Не налюбуюсь на тебя,
На поступь ли твою павлину,
На грудь, на шею лебедину
Да, что меня с ума свели,
На очи бодрые твои!..»
Но вот уж всё в глазах мешаться стало:
Парашка, клеть, Степаныч и Корнил,
Дрема сильней и крепче налегала,
И сон его тяжелый полонил.