Выбрать главу
Твоя тишайшая держава Рванулась вдруг и понесла… Куда: к величью, к вечным славам? К проклятьям вечным и хулам?
Как знать: то зло, что темным хмелем По краю ныне разрослось, Не ты ли с верфи корабельной На топоре своем принес?
И не в свое ль окно сквозь гиблый, Сквозь обреченный Петербург Вогнал ты золотом и дыбой Всю эту темную судьбу?..
Но средь безумных чад Петровых, Кто помнит и кого страшит, ………………………………………. Что там, на черной глыбе, руку Все выше поднимает Петр, Что полон кровию и мукой, Сведенный судорогами рот…

«И за что я люблю так — не знаю…»

И за что я люблю так — не знаю. Ты простой придорожный цветок. И душа у тебя не такая, Чтоб её не коснулся упрек. Было много предшественниц лучших, Было много святых. Почему Грешных глаз твоих тоненький лучик. Бросив всё, уношу я во тьму? Или тёмный мой путь заворожен, Или надо гореть до конца, Догореть над кощунственным ложем, На пороге родного крыльца? У мелькающих девушек, женщин Ни заклятий, ни лучиков нет. Я с тобою навеки обвенчан На лугу, где ромашковый цвет.

«Есть в любви золотые мгновенья…»

Л.В. Соловьевой
Есть в любви золотые мгновенья Утомлённо-немой тишины: Будто ходят по мрамору сны, Рассыпая хрустальные звенья. Загорается нежность светло В каждой мысли случайной и зыбкой, И над каждой бессвязной улыбкой Голубое трепещет крыло.

Бездомье

(Неоконченное)

Не больно ли. Не странно ли — У нас России нет!.. Мы все в бездомье канули, Где жизнь — как мутный бред, Где — брызги дней отравленных, Где — неумолчный стон Нежданных, окровавленных, Бессчётных похорон… Упавшие стремительно В снега чужих земель, Мы видим, как мучительно Заносит нас метель…

РАССКАЗЫ И ОЧЕРКИ

ПЛЕН

(КРЫМ, 1920)

Эту книгу посвящаю немцу-колонисту с длинными, рыжими усами, доктору, курившему только махорку, семье, еде была девочка; влюбленная в Чарскую, красному машинисту с белым сердцем. Тем, чьих имен я не могу назвать, чьи имена я свято берегу в своей памяти, — я посвящаю эту книгу.

ПРЕДИСЛОВИЕ

После отхода Русской Армии из северной Таврии, 3-й сводный кавалерийский полк, куда входили, в виде отдельных эскадронов, белгородские уланы, ахтырские уланы и стародубские драгуны, был назначен в резерв. По дороге в тыл, несколько человек солдат 3-го полка, в том числе и я — от уланского эскадрона — были посланы за фуражом на станцию Таганаш.

Когда отряд, под начальством и с людьми ротмистра Прежславского, возвращался к месту стоянки полка, я почувствовал себя настолько плохо, что вынужден был, с разрешения г. ротмистра, остаться по дороге в одной из немецких колоний, название которой уже улетучилось из моей памяти. Предполагаемая простуда оказалась возвратным тифом. Я попал в джанкойский железнодорожный (2-ой) лазарет.

После одного из приступов я узнал от санитара, что Перекоп взят красными. Надеяться на пощаду со стороны советской власти я ни в какой степени не мог: кроме меня, в белой Армии служило еще четыре моих брата — младший из них, как оказалось впоследствии был убит в бою с красными под Ореховом, в июле 1920 г., второй пал в бою под ст. Ягорлыцкой, в феврале 1920 г., двое старших были расстреляны в Симферополе, в ноябре 1920 г. Идти пешком к югу, совершенно больной, я не мог: лазарет в целом, почему-то эвакуирован не был.

Ожидалась отправка последнего поезда на Симферополь. С помощью санитаров я и мой сосед по палате сели в товарный вагон. Через два часа все станции к югу от Джанкоя были заняты советскими войсками. Поезд никуда не ушел. Нам посоветовали возможно скорее возвратиться в лазарет, где встреча с красными была бы все же безопаснее, чем в вагоне. Сосед идти без посторонней помощи не мог (раздробление кости в ноге), я буквально дополз с вокзала к лазарету — шагов четыреста всего. Посланные санитары в вагоне соседа моего не нашли. На следующее утро красные заняли Джанкой и разбили ему голову прикладом, предварительно раздев.