Боюсь, что там — в Москве, Париже, Белграде, Риге — не поймут или неправду скажет им пенящаяся бутылка шампанского на моих с детства привычных открытках, но и на них, и в письмах, и в глянцевом картоне карточек я только что зачеркнул это «с Новым годом», с новой верой и мольбой к Богу надписал над ним: «Со старыми годами! Со старым счастьем!..»
А завтра у темного образа скажу светло и просто:
— Боже, нам уже не надо ни нового года, ни нового счастья. Нехорошее это… новое. Господи! Успокой нас, Боже, труждающихся и обремененных, великой и бог этой милостынью — старыми годами…
(Новые русские вести. Гельсингфорс, 1926. 1 января)
Крымский Этюд
(отрывок из дневника)
…Ходил сегодня в отдел юстиции, в подотдел актов гражданского состояния — Евгению Степановичу понадобилась зачем-то копил метрической выписки. Сам он все время, как сумасшедший, бегает по городу в поисках достаточно веского поручительства — вытягивает из Чека дочь-учительницу, обвиняемую в участии в украинской спилке, в петлюровском заговоре и еще в чем-то.
Отдел юстиции, как и все почти отделы здешнего исполкома, помещается на Бульварной улице, 38, в доме бывшего городского головы Рыкова. С внешней стороны дом этот почти не изменился — те же башенки со стрельчатыми и овальными окнами не то готического, не то купеческого стиля, те же «дорийские» колонны па веранде, кованая чугунная решетка. Но зато внутри — какая мерзость запустения!
Даже не запустения, а сознательно, планомерно проводимого разрушения. Обои во всех комнатах оборваны и свешиваются вниз, оголяя белые языки стен; все потолки и стены истыканы пулями; редко встретить целое, не склеенное полосками бумаги, стекло; о мягкой мебели и говорить нечего, — плюш и кожа пошли на «галифу» и куртки, а деревом топят печи.
К десяти часам утра я стоял уже в длинной очереди. В глубине большой комнаты за огромным столом сидело человек шесть писцов, за маленьким — вес время зевавший, полный мужчина, очевидно — делопроизводитель, наклонив голову набок и высунув язык, медленно водил пером по небольшому клочку бумаги и время от времени широко расчеркивался. У окна трещала машинка.
Невзирая на обширный плакат: «Курить, плевать на пол, грызть семечки в громко разговаривать — строго воспрещено», только два человека не держали во рту папиросы. Остальные курили вовсю — кто махорку, кто турецкий, причем передние пытались попасть дымом в лицо напудренной донельзя машинистки; барышня закрывала лицо руками, смеялась и изредка картавила, стараясь казаться строгой: «Товагищи, пгошу вас пегестать, вы мне мешаете габотать!»
Стоявший за мной мальчишка исписывал стену своей фамилией, высовывая язык и наклоняя набок голову, совсем как делопроизводитель. У противоположной стены спала на полу женщина с корзиной. Мальчишка иногда отрывался от своей работы и бросал в нее бумажными шариками, но та продолжала сладко спать.
Очередь продвигалась медленно. Часам к двенадцати впереди меня стояло еще одиннадцать человек, не считая спящей торговки, которая пришла раньше всех.
Заболели ноги, и я взобрался на широкий подоконник, где уже сидели те двое, что не курили, — один в полушубке, другой в бобриковой поддевке, подпоясанной ремнем. Разговор они вели шепотом, но он показался мне интересным, и я начал, прислушиваться к свистящей смеси русских и украинских слов.
— Ну-у, брехня! — протянула поддевка.
— Побый мене Бог, правду кажу! — уверял полушубок. — Спытай-те Омельку, вин сам бачив!
— Так как же так вышло? — недоумевала поддевка.
— А ось як: прышла у город бумага, що так мол и так: в таким-то сели в приюте объявывся сап — коняча така хвористь — и уси диты щось бильше пьятыдесяты — заболили, так що робыть? А воны — полушубок слегка махнул рукой в сторону не то делопроизводителя, не то писцов — и пышугь: хворысть ця пыяк неизлечимая, потому по гьп ыныческим соображеньям — разстреляты! И що ж вы думаете? Разстрилялы!
— Кто? Свои мужики?
— Ни, з городу. Приихали з городу чекисты и усих дитей…
В это время мимо нас прошел, громко звеня шпорами, высокий военный с вышитой золотом лирой и несколькими красными квадратиками на левом рукаве английской офицерской шинели, как объяснил кто-то потом — по чину равный начальнику красной дивизии. За ним шла молодая, улыбающаяся женщина в котиковой шубке и с чудными бриллиантами в ушах. Даже зимнее тусклое солнце тысячами огней вспыхнуло в них. Рядом с ней бежал на цепочке крошечный шпиц.