Все ближе и ближе придвигался город. Как огромный мохнатый зверь лез он на Лапина, весь истыканный колючками — редкими огоньками. Лез страшно безмолвный, чуть слышно похрапывая, и каждая улица его была как длинная шершавая лапа, и каждый дом — вставший дыбом клок шерсти.
Семен Потапыч развалисто стучал по мостовой каблуками новых сапог и недовольно покашливал.
— Хоша ты им тысячу рублев отсыпь на освещение, все равно растащут. Непутевый народ и вор к тому же. Его превосходительство господин губернатор, сказывают, еще в запрошлом годе кричали: почему так, что; у вас в городе одно-единственное илликгричество — луна? Ежели вы городской голова, так почему такое безобразие? Только разве их проймешь чем? Жульбии. С купцов налоги тянут — вот это ихнее дело.
С окон клуба спускались желто-красные ленты света, широкими дорожками стлались по разбитой мостовой и гасли во тьме. У подъезда зевал кто-то, одновременно похожий и на солдата, и на крестьянина: с винтовкой на веревке, в лаптях, в занимательной остроконечной шапке с чудной кокардой — будто звезда красная.
— Чудят господа, — усмехнулся Семен Потапыч, — должно, опять дохтор земский машкарад затеял. Кто это, антиресно, таким пугалом вырядился? Уж не сам ли доктор, с него станется.
Купец подошел к солдату, осмотрел его со всех сторон и сказал:
— И не узнать — здорово, одним словом! Что это у вас — представление какое?
— Новый исполком заседает, — ответил солдат и многоэтажно, совсем не докторским голосом выругался. — Заседают адиоты, а выслать смену — так на это их нет.
— Исполком… — повторил Семен Потапыч, морща лоб, — фамилии такой что-то не слыхивал. Может, господин исправник Богу душу отдали и теперича — новый. Или его преосвященство…
— Ты, говорит, — авангард, — рассуждал сам с собой солдат, с остервенением снимая с босой ноги лапоть, — и за всяческое упущение — на: губу. А какой я авангард, ежели жрать охота и в лаптях ноги?
— Так-так, — качнул головой купец и, улыбнувшись, нырнул во тьму.
Шел, грузно размахивал руками, проваливался на гнилых досках тротуаров и тяжело думал: «И до чего эта самая монополька людей-то доводит! Ну, этот еще ничего, — бесится барин… Известное дело, клюкнул на машкараде сколько влезло — и давай представлять. А вот как солдат самоделишний водочкой балуется, то тут уже дело другое: служба царская, чинопочитание…»
Из темени выдвинулся каменный дом кума и первого друга Гульченко. Крайнее окно подслеповатым глазом смотрело на качающийся ствол ясеня, обливая его мутью.
— Зайду, холодно что-то… — решил Семен Потапыч и дернул за ручку звонка.
— Кто там? — отозвался мужской незнакомый голос.
— Господин Гульченко, Пал Васильич, дома? Я Лапин…
— Ты что, рехнулся? — злобно взвизгнул за дверью голос. — Уже два года, как Гульченко твоего в штаб Духонина отправили!
— В штаб отправили? — недоумевал Лапин. — По какому такому случаю? Ежели насчет отбывания воинской повинности, так у него белый билет. Может — сына?
Открылась дверь, и в полутьме запрыгала чья-то разъяренная голова.
— И сына тоже. Да ты что — дурак или только притворяешься? На седьмой год пролетарской революции такой контрреволюционный саботаж, бессознательность? Или ты в ревтрибунал захотел, буржуй провокаторский? Так это я в момент!
Как мяч, спрыгнул Семен Потапыч с крыльца, быстро бегущими ногами прокатился по выбоинам мостовой и очнулся только за углом, у дверей знакомой харчевни. Перевел дух, вытер пот с лысой головы и перекрестился.
— И говорил мне Пал Васильич: не ходи ты, ради бога, ко мне на этой неделе. Племяш, говорит, должон приехать из Питера, на медицинском университете совсем парень заучился, ум за разум зашел и все иностранные слова употребляет, а папашу своего чуть не укокошил раз. Верно — племяш лютый.
Купец погладил осанистую бороду и неторопливо вошел в харчевню. Став стоял в ней обыкновенно неумолкающий; густые клубы дыма слепили глаза; пьяный тапер, поминутно засыпая, изо всей силы бил в длинные белые зубы пьяного, хрипатого пианино; бегали расторопные малые с подносами над головой; пели, кричали, выли, плакали гости; голодно смеялись девицы в огромных шляпах и стоптанных туфлях.
Теперь было все тихо: мертво, пугливо жались в углу двое оборванцев, глотая голый чай. На пустом прилавке дрожала сальная свеча. Из трубки хозяина… похудал Григорыч здорово… штой-то с им?.. тонкой струйкой вился вонючий дым и одиноко лизал потолок.
— Оштрафовали его, должно… — подумал Лапин и сел за столик. — Эй, малый, поросенка с кашей и порцию чаю!