Но сама группа акмеистов была более узкой. Кроме Гумилева и Городецкого, в нее вошли Ахматова (которая как раз в 1910–1911 годы всерьез заявила о себе как о поэте – тогда же появился псевдоним, под которым она прославилась), Осип Мандельштам (впоследствии один из величайших поэтов XX века, а в это время – еще начинающий, двадцатилетний), Владимир Нарбут и Михаил Зенкевич.
Название группы было во многом случайным. Слово «акме» (вершина, расцвет) было взято из наугад раскрытого словаря. Идеология новой школы раскрывалась в статьях, написанных в 1912–1913 годы Гумилевым, Городецким и Мандельштамом. Гумилев в Статье «Наследие символизма и акмеизм» формулирует принципы нового течения так:
«…Высоко ценя символистов за то, что они указали нам на значение в искусстве символа, мы не согласны приносить ему в жертву прочих способов поэтического воздействия и ищем их полной согласованности.
<…>Для нас иерархия в мире явлений – только удельный вес каждого из них, причем вес ничтожнейшего все-таки несоизмеримо больше отсутствия веса, небытия, и поэтому перед лицом небытия – все явления братья.
<…> Смерть – занавес, отделяющий нас, актеров, от зрителей, и во вдохновении игры мы презираем трусливое заглядывание – что же будет дальше? Как адамисты, мы немного лесные звери и во всяком случае не отдадим того, что в нас есть звериного, в обмен на неврастению.
<…>Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками – вот принцип акмеизма».
Акмеистические установки у Ахматовой проявились в конкретности воплощенного в ее ранней поэзии эмоционального опыта. У Мандельштама – в пафосе тяжести, вещественности, рукотворности, пронизываюшем его стихи 1912–1915 годов. У Нарбута – в густом бытовом натурализме. Что касается Гумилева, то бросается в глаза контраст между «Жемчугами» и следующей книгой, «Чужое небо» (1912). В стихах Гумилева появляются теперь очень исторически и этнографически конкретные герои (дряхлый паломник Ахмед-Оглы, «туркестанские генералы», простодушные и лукавые абиссинские крестьяне).
Манифестом нового периода в творчестве Гумилева становится стихотворение «Современность»:
Эти строки пересекаются со многими стихотворениями Редьярда Киплинга, поэта, с которым Гумилева часто упоминают рядом и который близок ему скорее идеологически, чем эстетически. Подобно Гумилеву, Киплинг воспевал «сильных людей», солдат, путешественников, авантюристов, не стесняющихся проявлять свою власть над миром и навязывать свою волю другим, но при том несущим на своих плечах все тягости обыденного человеческого существования – «детей Марфы», которых поэт противопоставляет возвышенным и праздным «детям Марии» [2]. Такой же выбор делает Гумилев. Он противоположен свойственному «декадентам» 1890–1900-х годов презрению к обывателю и его судьбе, культу свободного ото всех житейских обязательств художника-«мага». Для акмеистов труд поэта также был священен – но это был именно труд, подобный труду средневекового ремесленника (отсюда само слово «цех») или (акмеисты часто прибегали к этой аналогии) каменщика, строящего готический собор. (Можно воспользоваться мандельштамовской формулой: «Красота – не прихоть полубога, а хищный глазомер простого столяра».) Поэт-мастер, в отличие от поэта-мага, обречен нести тяготы жизни наравне со всеми.
Акмеистическая эстетика была неразрывно связана с этикой. В одном из своих итоговых стихотворений – «Память» (1920) Гумилев строго судит свою доакмеистическую молодость:
2
Имеются в виду персонажи евангельской притчи: Марфа, «пекущаяся о многом» и Мария, «избравшая благую часть».