В этом смысле африканские путешествия, сопряженные с ежедневными лишениями, были для него принципиальны. Еще более принципиален был добровольный уход в августе 1914 года на войну. Патриотический аффект захватил в те дни большинство поэтов. Некоторые пытались уйти на фронт добровольцами, другие позднее были призваны, но в итоге лишь двое (Гумилев и Бенедикт Лившиц) добрались до действующей армии. Между тем Николай Степанович был еще в 1907 году освобожден от военной службы из-за косоглазия. Его участие в войне было вполне добровольным.
Гумилев, как человек с незаконченным высшим образованием [3] и доброволец, имел звание вольноопределяющегося – привилегированного солдата. Он начинал службу в уланском кавалеристском полку, с сентября 1914-го по март 1915-го находился на боевых позициях в Восточной Пруссии и Польше, получил два Георгиевских креста и был произведен в унтер-офицеры. Но затем начавшееся воспаление почек (а надо сказать, что Гумилев вообще не отличался богатырским здоровьем) заставило его вернуться в Петербург. В начале июня он вновь на фронте, а осенью был командирован в школу прапорщиков. После производства в первый офицерский чин в марте 1916-го он был направлен в другой полк – Александрийский гусарский. Но вскоре служба вновь была прервана болезнью (на сей раз это был бронхит). В начале 1917-го полк был расформирован. Гумилев (которому предстоял перевод в пехотный полк разлагающейся на глазах армии) воспользовался возможностью отправиться в составе русского контингента в Салоники (в Грецию). До Салоник он, однако, не доехал. После короткого пребывания в Лондоне (где ему довелось познакомиться с классиками английской литературы – У. Йейтсом, Г. Честертоном) поэт находит службу в Париже – офицером для особых поручений (фактически секретарем) при военном представителе Временного правительства. С тревогой следя за событиями на родине, он думает о том, чтобы выписать за границу Ахматову и сына. Однако из этих планов ничего не вышло, и в начале 1918-го Гумилев вернулся в уже советскую Россию.
Таковы были внешние обстоятельства. О том же, как менялось отношение поэта к войне, говорят его стихи (а также фронтовые репортажи для «Биржевых ведомостей» – «Записки кавалериста»). Эйфория первых военных месяцев вылилась у него в таких бравурных и поверхностных стихах, как «Наступление», но далеко не только в них.
Война показалась ему (и не ему одному) знаком очищения, обновления мира.
Речь идет о пафосе опасности, борьбы, героической жертвенности, приподнимающем человека над собой, открывающим ему древнюю и вечную правду.
Все это непохоже на те жесткие стихи об окопной войне, которые в эти годы писали, к примеру, английские товарищи Гумилева по оружию – Уилфред Оуэн, Айзек Розенберг. Но в 1916 году из-под его пера выходит страшное и блестящее стихотворение «Рабочий» – метафора таинственной личной судьбы в обезличенном пространстве мировой бойни:
В эти годы поэзия Гумилева во многом преображается. В книгах «Колчан» (1916) и особенно «Костер» (1918) он отходит от «неореализма» «Чужого неба». В его поэзию возвращается фантастика, магия – но не наивная декоративность ранних стихов. Многие стихотворения 1916–1917 годов («Ледоход», «Стокгольм», «Прапамять», «Природа», «Творчество») написаны предельно экономно, без единого лишнего слова, имеют жесткую логическую структуру, строятся вокруг одного последовательно развивающегося образа, но образ этот оказывается в итоге предельно странным, эксцентричным, «сновидческим»:
Отдельного разговора заслуживают созданные в эти годы лирические драмы Гумилева – «Гондла», «Дитя Аллаха», «Отравленная туника». Значительнее всего «Гондла», в которой отразились отношения Гумилева с Ларисой Рейснер – мужественной, решительной девушкой, чей образ очень по-разному присутствует в русской литературе XX века. Герой «Гондлы» – не волевой мачо, а хрупкий певец-горбун, становящийся жертвой грубых воинов-«волков». Можно сказать, что это тайное «альтер эго» поэта.
3
В 1908–1914 годы он учился на историко-филологическом факультете Санкт-Петербургского университета, но диплома не получил.