[1925]
(обратно)
Рабкор («Лбом пробив безграмотья горы…»)*
Лбом
пробив
безграмотья горы,
сразу
за перья
засели рабкоры.
Тот — такой,
а этот —
этакий, —
каждого
надо
взять под заметки.
Спецы,
замзавы
и завы,
как коршуны,
злобно
глядят
на работу рабкорщины.
Пишет:
«Поставили
скверного спеца,
с ним
ни в какой работе не спеться».
Впишет,
подумает:
— Кажется, здорово?! —
Радостью
светит
улыбка рабкорова.
Пишет:
«Петров
подозрительной масти,
лезет к бабью,
матершиниться мастер».
Белым
и ворам
эта рабкорь
хуже, чем тиф,
чем взрослому корь.
Сжали кулак,
насупили глаз,
рады б порвать
и его
и стенгаз.
Да у рабкоров
не робкий норов,
голой рукой
не возьмешь рабкоров.
Знают
печатного слова вес,
не устрашит рабкора
обрез.
Пишут рабкоры,
лозунг рабкорин:
— Пишите в упор
и смотрите в корень!
[1925]
(обратно)
Немножко утопии про то, как пойдет метрошка*
Что такое?
Елки-палки!
По Москве —
землечерпалки.
Это
улиц потроха
вырывает МКХ*.
МКХ
тебе
не тень
навело
на майский день.
Через год
без всякой тени
прите
в метрополитене.
Я
кататься не хочу,
я
не верю лихачу.
Я
полезу
с Танею
в метрополитанию.
Это
нонече
не в плане —
в тучи
лезть
на ероплане.
Я
с милёнком Семкою
прокачусь подзёмкою.
Под Москвой
товарищ крот
на аршин
разинул рот.
Электричество гудёт,
под землей
трамвай идет.
Во Москве-реке
карась
смотрит
в дырочку сквозь грязь.
Под рекой
быстрей налима
поезда проходят мимо.
У трамвайных
у воришек
в морде
радости излишек.
Времена пойдут не те,
поворуем
в темноте.
У милёнка
чин огромный:
он
в милиции подзёмной.
За проезд цена кусается.
Крот
в метрошку
лезет зайцем.
[1925]
(обратно)
Сегодня
забыты
нагайки полиции.
От флагов
и небо
огнем распалится.
Поставить
улицу —
она
от толп
в один
смерчевой
развихрится столб.
В Европы
рванется
и бешеный раж ее
пойдет
срывать
дворцов стоэтажие.
Но нас
не любовь сковала,
но мир
рабочих
к борьбе
взбарабанили мы.
Еще предстоит —
атакой взбежа,
восстаньем
пройти
по их рубежам.
Их бог,
как и раньше,
жирен с лица.
С хвостом
золотым,
в копытах тельца̀.
Сидит расфранчен
и наодеколонен.
Сжирает
на̀ день
десять колоний.
Но скоро,
на радость
рабам покорным,
забитость
вырвем
из сердца
с корнем.
Но будет —
круги
расширяются верно
и Крест —
и Проф-*
и Коминтерна.
И это будет
последний…* —
а нынче
сердцами
не нежность,
а ненависть вынянчим.
Пока
буржуев
не выжмем,
не выжнем —
несись
по мужицким
разваленным хижинам,
несись
по асфальтам,
греми
по торцам:
— Война,
война,
война дворцам!
А теперь
картина
идущего,
вернее,
летящего
грядущего.
Нет
ни зим,
ни осеней,
ни шуб…
Май —
сплошь.
Ношу
к луне
и к солнцу
два ключа.
Хочешь —
выключь.
Хочешь —
включай.
И мы,
и Марс,
планеты обе
слетелись
к бывшей
пустыне Гоби.
По флоре,
эту печку
обвившей,
никто
не узнает
пустыни бывшей.
Давно
пространств
меж мирами Советы
слетаются
со скоростью света.
Миллионами
становятся в ряд
самолеты
на первомайский парад.
Сотня лет,
без самого малого,
как сбита
банда капиталова.
Год за годом
пройдут лета еще.
Про них
и не вспомнит
мир летающий.
И вот начинается
красный парад,
по тысячам
стройно
скользят и парят.
Пустили
по небу
красящий газ —
и небо
флагом
красное враз.
По радио
к звездам
— никак не менее! —
гимны
труда
раскатило
в пение.
И не моргнув
(приятно и им!)
планеты
в ответ
рассылают гимн.
Рядом
с этой
воздушной гимнастикой
— сюда
не нанесть
бутафорский сор —
солнце
играм
один режиссер.
Всё
для того,
веселиться чтобы.
Ни ненависти,
ни тени злобы.
А музыка
плещется,
катится,
льет,
пока
сигнал
огласит
— разлёт! —
И к солнцу
отряд
марсианами вскинут.
Купают
в лучах
самолетовы спины.