Воскрешая в «Сумерках» старые эпикурейские темы пиров и жизненных наслаждений («Бокал», «Осень»), Баратынский сообщает им высокий трагический смысл. Осень – пора увяданья природы и сбора урожая, пора подведения итогов деятельности человека и человечества в истории. И для отдельного «оратая жизненного поля», и для всего человечества «грядущей жатвы нет». Итог размышлений Баратынского печален – гибнет дух, и плодами созданных им ценностей некому наслаждаться. Поэтому не нужна вселенная без человека, не нужна бездуховная, «слепая», не осознающая себя красота и культура. Но это бесстрашное и гуманное знание открывается только одному духу, причастному высшим откровеньям:
Не в людском шуму пророк —
В немотствующей пустыне
Обретает свет высок.
Символом этого «света» и выступает «последний поэт», славящий рифму, которая своим «отзывом» примиряет спорящие в нем порывы души. Не находящий отзвука и признания в мире («Но нашей мысли торжищ нет, Но нашей мысли нет форума!»), Баратынский скорбит о счастливом времени, когда поэт был голосом народа.
Так трагический лирик, склонный утвердить в качестве единственно возможной и единственно достойной позицию гордого и независимого одиночества, обнажает тайное свое желание быть рядом с людьми и писать для них. И в этом движении мысли Баратынского от «Последнего поэта» к «Рифме», а затем к просветляющим стихам «Пироскафа», созданным уже после «Сумерек» на закате жизни, состоит выстраданный итог его творчества. Эта тоска по общественно значимой поэзии, необходимой людям, обнажает жившее в Баратынском горячее желание восстановить прерванное единство между ним и поколением, стать выразителем народного форума.
Бесспорным ответом на запросы времени, кроме лирики и поэм, была, в частности, фантастическая повесть «Перстень». Сюжет ее состоит в том, что выдуманная любовь порабощает человека. Фантастическое в повести отчасти становится предметом иронии. Следуя за традицией фантастической прозы и фантастических повестей, получивших широкое распространение в 1820—1830-е годы, Баратынский прочно вписывает героев в поместный и светский быт, но героем повести он избирает душевно нездорового человека. Всерьез восприняв средневековые представления о прекрасной даме сердца, Опальский сделался добровольным страдальцем своей вымышленной возлюбленной и благородным рыцарем подаренного ей перстня. Дама эта – Марья Петровна – обыкновенная русская дворяночка, однажды в праздник явившаяся в наряде испанки и отдавшая предпочтение Петру Ивановичу Савину. Больное воображение Опальского преобразило обычную историю в мираж: он написал о ней повесть, в которой возомнил себя доном Антонио, Марью Петровну – донной Марией, а Петра Ивановича Савина – доном Педро де ла Савина. И хотя в жизни остался Опальским, но предался, подобно средневековым алхимикам, бесчисленным опытам, за что его в округе называли чернокнижником. Наложенный Опальским на себя строгий обет безбрачия и верности платонической любви переведен Баратынским в план таинственного и фантастического, хотя и с изрядной долей иронии, которой подверглось рыцарское поведение, странное и необъяснимое в сравнении с господствующими нравами. В конце концов все встало на свои места, и фантастика рассеялась как дым. Ирония Баратынского над нелепыми выдумками очевидна, но столь же очевидна и горечь: преданная и бескорыстная любовь жила в сердце безумца. Но не безумец ли тот, кто подчинился власти ослепившего его воображения и так преступно распорядился своей судьбой? Ясность ума, озарившая перед кончиной Опальского, заставляет его признать свое поражение. Однако одновременно с этим Баратынский побуждает читателя оценить степень его «мечтательных страданий», скрашенных к минуту смерти дружбой, не употребленной во зло. В такой глубине и сложности рисуется Баратынскому история загадочного перстня.
Ни своей поэзией, ни своей прозой Баратынский не приблизил к себе симпатии нового поколения, пришедшего на смену Пушкину, поэтам пушкинского круга и Лермонтову. Но как бы зыбки ни были надежды Баратынского на сочувствие современных ему читателей, он гордо встал на защиту возвышающей человека духовности, решал «мятежные вопросы» вселенского масштаба и значения, внятные и нам, его далеким потомкам. Вот почему бесконечно справедливы слова Белинского: «Читая стихи Баратынского, забываешь о поэте и тем более видишь перед собою человека, с которым можешь не соглашаться, но которому не можешь отказать в своей симпатии, потому что этот человек, сильно чувствуя, много думал… Мыслящий человек всегда перечтет с удовольствием стихотворения Баратынского, потому что всегда найдет в них человека – предмет вечно интересный для человека».