Иные… но мы только знаем,
Что он в сороковых годах
Был на виду, был приглашаем, -
И стал являться на балах.
Вот он на улицу выходит
В еноте, в шляпе и кашне,
Уж ночь. Все глухо. В стороне
Собака лает… кто-то бродит…
Метель, шумя по чердакам,
С дощатых кровель снег сдувает;
Фонарь таинственно мигает
Двум отдаленным фонарям;
Закрыты ставни у соседей;
Высоко где-то на стекле
Свет огонька дрожит во мгле.
— Вот подлинно страна медведей! -
Сам про себя Камков ворчит,
В карман свои перчатки сует,
Глядит, — ну так, платок забыт!
И мой герой с досады плюет.
Вот едет Ванька. Ванька — стой!
Не повали меня, он просит
И в сани ногу он заносит
И едет. — Нос его поник
В заиндевелый воротник;
Извозчик клячу погоняет;
Камков сидит и размышляет:
— Кой черт несет меня туда?
А впрочем, что же за беда!
Бал охраняет нашу личность,
Так как никто — и генерал -
И тот не скажет неприличность
Тому, кто приглашен на бал,
Хотя бы этот приглашенный
Был самый жалкий подчиненный.
Бал наших женщин обновил
И нас с Европой породнил.
Так едучи да размышляя
О том о сем, он у Тверских
Ворот очнулся. — Десять бьет
На монастырской башне. Вот
И Дмитровка. Освобождая
Свой нос, глядит он: у ворот
Четыре плошки, — в бельэтаже
Сияют окна. Экипажи
Пустые едут со двора;
Над их двойными фонарями
Торчат, как тени, кучера.
Один из них: "Куда ты, леший!" -
Кричит на Ваньку в воротах:
"Опешил, что ли?" Сам опешил,
Бормочет Ванька впопыхах
И барина благополучно
Подвозит по двору к сеням
На зло горластым кучерам.
Камков идет; — ему не скучно;
Он рад внезапному теплу;
Он всем доволен — завываньем
Оркестра, вазой на углу
Воздушной лестницы, сниманьем
Салопов, обнаженных плеч
Благоуханной белизною,
Блондинкою, что перед ним
Идет легко, шурша своим
Атласом, — стройная, — одною
Рукою платье приподняв,
Другую опустив с букетом.
Камков был прав, смеясь над светом,
Но, и любуясь, был он прав,
Когда на все глядел поэтом.
Вот посреди толпы живой
Он озаренный зал проходит,
Тут, слава богу, мой герой
Два или три лица находит
Ему знакомых; — ухватил
За пуговицу, чуть не обнял
Его один славянофил,
И, милый спорщик, тут же поднял
Вопрос: чем вече началось
Новогородное? — Вопрос
Не бальный, но зато мудреный.
— Мирскою сходкой, — отвечал
Ему Камков. — Захохотал
Славянофил; — но спор ученый
Был как-то скоро прекращен.
Их разлучили. — С двух сторон
Танцующих гремя подъемлет
Летучий вальс своим жезлом;
Толпа ему послушно внемлет;
Вот под его певучий гром
Несутся пары. — Вот кругом
Теснятся зрители. — Меж ними,
Засунув палец под жилет,
Стоит весь в черное одет,
С лицом задумчивым, с живыми
Глазами, с складкою на лбу,
Камков, как некий вождь, впервые
Вдали заслышавший пальбу.
О чем он думает, — в какие
Мечты душою погружен?
Кого в толпе заметил он, -
За кем следит он так прилежно?
В числе танцующих была
Одна особенно мила.
Нежна, как ландыш самый нежный,
Свежа, как роза. — На плечах
У ней (не только на щеках)
Играл застенчивый румянец;
Играл он даже на локтях,
Когда ее, как деспот, танец
На середину увлекал.
В ее глазах огонь пугливый
То вспыхивал, то померкал;
Она переходила зал
То медленной, то торопливой
Походкой; — так была робка,
Так грациозно неловка,
Так непохожа на плутовку,
Что странно, кто решиться мог
Надеть вакхический венок
На эту детскую головку.
Она дитя, — но кто она?
Камков невольно знать желает.
— Кажись, — Таптыгина княжна,
Ему знакомый отвечает, -
А, впрочем, право, черт их знает, -
Я, может статься, и соврал, -
У ней, — он вяло продолжал,
Подняв лорнет, — недурен профиль!
Но я, товарищ старый мой,
На все гляжу, как Мефистофель.
Что делать? пожил, братец мой,
И вкуса в сливах недозрелых
Не вижу: — вяжут, черт возьми!
Люблю я барынь угорелых
Лет этак двадцати осьми…
. . . . . . .
Камков немножко удивился
Таким речам, — посторонился,
И на знакомца своего
Взглянул с усмешкой. — Для него
Такого рода мненье было
Довольно ново — и смешило.
Вот, век живи, подумал он,
Да век учись, — прошу покорно, -
Как выражается задорно.
Камков был сам порой смешон
И странен, — но иначе он
Блохою жизни был укушен,
Иным фантазиям послушен,
Иною солью просолен.
Вот началась кадриль — одна,
Другая, третья, — кто их знает
Какая! — Бал не отдыхает.
В фигуры переплетена,
Толпа скользит; перебегает
Рука к руке; — по жемчугам,
По бриллиянтам, по цветам,
По золоту огонь играет,
Тень бегает по рукавам,
И музыка гремя сливает
Людские речи в птичий гам.
Кто их послушает, — едва ли
С невольной грустью не вздохнет.
Да, — в нашем обществе на бале
Тот и умен, кто больше врет.
Но не люблю я тем любимых;
Из тысячи произносимых
Слов, вероятно, девятьсот
И девяносто девять были
На этом бале лишены
Значенья, десять зим смешили,
Забыты и повторены.
Греми же, музыка, сильнее,
Рычи, охриплый контрабас, -
Пускай никто не слышит нас;
Себя же слушать не краснея
Давно привыкли мы, — и нам
Недостает лишь только дам,
Чтоб быть подчас еще пустее.
Камков кадрилей не считал,
Но так глядел, и так вникал,
Как будто, право, каждый бантик
В нарядах дамских изучал.
Философический романтик,
Быть может, в танцах открывал
Он всенародное значенье;
Следя, быть может, за княжной,
Он девственною красотой
Проникнут был до умиленья.
Обираяся на этот бал,
Он, верно, Шиллера читал.
Но тот, кто вечно наблюдает,
Тот часто ходит как слепой.
Так скромный наблюдатель мой
Решительно не замечает,
Как от него близка гроза,
И чьи ревнивые глаза
За ним давно следят на бале.
Вот три часа. — В соседнем зале
По двум раздвинутым столам
Приборы ставят. — По углам
Сидят разрозненные пары.
Кому до танцев дела нет,
Идет в хозяйский кабинет
Курить хозяйские сигары.
Вот и мазурка. — Пышный бал
Подходит к ужину. — Устал
Камков; — уж он спешит убраться,
Уж он спиной к дверям стоит,
Но баронесса оставаться
Ему до ужина велит.
Играя веером, вздыхая
Всей грудью, — словно отдыхая,
Она задумчиво сидит.
Он должен низко наклоняться,
Чтоб слушать; — дама говорит:
— Вы не хотели увлекаться,
И не хотели танцевать,
Я — надо правду вам сказать, -
Вас изучаю…
— Много чести.
— Нет… уверяю вас без лести,
Что вы предобрый человек,
Но, знаете! — больной наш век
Вам повредил, — ваш ум озлоблен
И сердце спит, — не грех ли вам?
— Нет, баронесса, я к балам
Был с юных лет не приспособлен:
Когда я гимназистом был,
Я все змейки пускать любил;
Когда в студенты поступил,
Я самого себя пустил
Под облака, и в них терялся,
Летал — пока не оборвался.
Так прозевал я жизнь и свет.