Это не обычный «ямщицкий» романс. В нем отсутствуют и ямщик и седок, их заменяет сам поэт. Поездка не вызывает у него никаких далеких или близких ассоциаций, он обходится без обычной дорожной грусти. Все исключительно просто, как будто списано с натуры:
Каждый поэт входит в храм природы со своей «молитвой» и со своей палитрой. Из поэтов-символистов особенно Бальмонт любил слагать гимны природе. Но у него солнце редко согревает землю, ему чужды простые человеческие радости. Слишком громко и резонерски прославляет этот поэт мироздание, четыре его стихии — Огонь, Воду, Землю и Воздух. Он весь в потустороннем мире: «Я жалею, что жил на Земле»[11].
Есенин пришел в поэзию, чтобы разрушить космизм декадентов, воспеть родную природу, пришел как рачительный хозяин и друг. Для Есенина русская природа — источник всего прекрасного. Эту чистую любовь он пронес через всю жизнь, через всю поэзию.
Поэт любит все живое. В «Сорокоусте» содержится целая декларация в защиту животных. Даже «испачканные морды свиней» удостаиваются «изящной поэзии». Подобные декларации во множестве рассыпаны в стихах.
Л. Никулин в заметке «Памяти Есенина» пишет: «Сколько доброты в иных стихах Есенина! Кто еще может так, как он, писать о животных…» Есенин обладал исключительным чувством понимания внутреннего мира животных. А. Гатов вспоминает разговор о бегах. «Есенин нахмурился и процедил: «Не люблю бегов. Бегут две, три, четыре лошади… Скучно! То ли дело — табун бежит». Это было сказано просто, без рисовки»[12].
Любовь ко «всякому зверью» не могла заслонить в поэзии Есенина деревенских мужиков и баб. Мы не только видим луг, сотканный из полевых цветов, залитый красками, но и слышим, как «шепчут грабли» и «свистят косы». И сам стих спешит за трудовым ритмом, торопится, чтобы уверенно выводить «травяные строчки»:
Поэт по-мужицки практичен, он видит в природе богатства, которые ждут человеческих рук.
Даже небесные светила поэт приглашает на землю. Сотни раз воспетая луна бросает свой отсвет на дремлющий крестьянский мир, на сельскую природу, одухотворяя ее, пробуждая, наполняя новыми красками. Месяц роняет «желтые поводья» или бросает «весла по озерам»; луна, как «коврига хлеба», надломилась над небесными сводами.
Схожий с жеребенком месяц, тоже рыжий, «запрягается» в сани.
В поэме «Пугачев» луна, «как желтый медведь, в мокрой траве ворочается». Даже этот вычурный образ имеет свою народно-поэтическую основу. Пугачев разъясняет происхождение столь неожиданной метафоры:
Для простого крестьянского мальчика луна всего лишь «коврига хлеба», для Пугачева, размышляющего о своем предназначении, о предстоящей борьбе, луна-медведь имеет магическое значение.
Происходит постоянное обновление поэтики, один и тот же образ (например, луна) обрастает множеством значений, приобретает все новые и новые художественные функции. Ступенчатое развитие образа — одна из особенностей поэтической системы Есенина. Другая особенность — умение поэта переселять своего лирического героя в природу, которая становится как бы эстетической собственностью самого поэта.
Под луной, теперь уже зловещей, проходят самые трудные, мучительные дни «Москвы кабацкой». Это сложный по своему художественному и идейному составу стихотворный цикл. «Кабацкие» стихи писали и до Есенина, на пороге кабака побывали Пушкин («Да пьяный топот трепака // Перед порогом кабака»), Лермонтов («Смотреть до полночи готов // На пляску с топаньем и свистом // Под говор пьяных мужиков»), Блок («Буду слушать голос Руси пьяной, // Отдыхать под крышей кабака»). Известный ученый-этнограф И. Г. Прыжов считал, что для русского интеллигента и крестьянина кабак в XIX веке был своеобразным клубом, куда заходили с большого горя. В кабаке начинались, по словам Прыжова, «всевозможные бунты и волнения с Разина и до 19 февраля 1861 года», и здесь же можно было увидеть самые «ужасные сцены» («дьявольское, темное, нечистое»[13]).
Ночные лунные пейзажи в «Москве кабацкой» подчеркивают неблагополучие, ужас бездорожья, создают впечатление близкой трагической развязки. Остается «узда лучей», но она наброшена на «лошадиную морду месяца», в ней есть что-то зловещее, похожее на петлю. Луна освещает дорогу в кабак:
Такой же неуютный, холодный месяц появляется и умирает в «Черном человеке» в кошмарную, бессонную ночь, предвещая гибель поэта. Только «Персидские мотивы» озарены светом прежней лучистой есенинской луны. Но такая добрая луна в поэзии Есенина встречается все реже и реже.
В стихах Есенина — вся жизнь, со всеми ее поворотами, ухабами и взлетами. Чистая, ничем не замутненная лирика вдруг оказывается в кабацком дыму, в истерике пьяного угара. В «Москве кабацкой» есть немало прекрасных, искренних, выстраданных стихов, озорных и нежных. Но в этой же «кабацкой» лирике — больной, мрачный Есенин. Ему так и не удалось выпрямиться, освободиться от злого недуга, от сомнительных знакомств, от друзей-недругов, преодолеть свое безволие. «Забубенная голова» и «горькая отрава» не из фольклора, не из удалых народных песен — это плач поэта по себе и проклятие темным силам, которые привели в кабак, загрязнили чистые родниковые воды поэзии.
Не в деревне, не в крестьянской избе, а в «Стойле Пегаса» была искалечена душа поэта.
В последний год жизни Есенин закончил работу над поэмой «Черный человек». Стих этой поэмы мужествен и энергичен, он зовет на помощь, борется со страшным привидением. Освободиться от преследований гнусавого «черного человека» Есенину так и не удалось, хотя он много сделал, чтобы выйти из поединка победителем. Из строфы в строфу нарастает драматизм переживаний.