Он так вопил, что тьма дрожала
В испуге. И, вопя безумно,
Лбом он ударился о стену,
И зазвенела от удара
Стена, как будто бы от боли.
И так лежал он в луже крови,
Сочащейся из головы,
И все ж не умер, жив остался.
Жизнь горемычная прилипла
И приросла к нему так крепко,
Как и к душе его — мученья,
Как и к тюрьме его — безмолвье!
18
Десятилетье в каземате!
Ведь это даже и на воле
Немалый срок, а здесь… подумать!
Оброс он гривой, бородою…
Все всматривался: «Не седею?»
И все себе казался черным,
Хоть белым стал давно, как голубь,
Но в темноте не видел это.
И было то десятилетье
Единой бесконечной ночью,
Но все-таки он ждал рассвета.
По временам ему казалось,
Что он века, тысячелетья
Сидит на этом самом месте,
Что Судный день уже свершился
И что земля давно погибла,
И только вот темница эта
Стоит, в которой он забыт.
Из сердца вылетели страсти,
Не проклинал он больше бога,
И даже и не вспоминались
Ни бог, ни люди…
Скорбь из сердца
Давно уж вылетела тоже,
И только иногда он плакал
При пробужденье, потому что
Во сне к нему еще являлось
Виденье милое — супруга,
Которая за гробом даже
Была верна… Но милый образ
Скрывался, исчезал бесследно,
И узник плакал, плакал, плакал…
Но почему не видел сына?
Ведь сын-то у него остался?
Он спрашивал себя об этом
И отвечал: «Должно быть — так!
Не умер сын мой, потому что
Живым сюда пути закрыты
И только мертвые приходят…
Лишь ты приходишь, милый ангел,
А сын наш — жив, большим он вырос…
Но кем же стал ты, мой сыночек?
Что делаешь ты, сиротинка?
Нуждаешься, наверно, ты?
Быть может, сделался ты вором
И захоронен палачами
Здесь, под землею, по соседству,
В одном из этих казематов?
Ты помнишь об отце, ребенок?
Ты любишь ли меня, сынок?»
Но что за шорох необычный?
Какой-то непривычный голос?
Прислушался несчастный узник,
И затаил дыханье он.
И тут душа его раскрылась,
Совсем как под лучами солнца
Вдруг распускается цветок.
И вот за десять лет впервые
Слагаются в улыбку снова
Сухие губы.
Ведь это птичка прилетела,
На край стены тюремной села
Поблизости его окна.
И сладостно она запела.
И шепчет узник, а быть может,
Он только лишь подумал это,
Сказать не смея, чтоб словами
Прелестной гостьи не спугнуть.
«О господи, какая радость!
Впервые я услышал щебет
С тех нор, как здесь томлюсь, а это —
Я знаю — длится целый век!
Пой, птичка, пой! Пусть песнь напомнит,
Что жил я, что живу и ныне!
Пусть щебет твой напомнит юность,
Давно умчавшуюся юность,
Весну и тот цветок весенний,
Который мы зовем любовью!
Твой голос пробуждает муку,
Но вместе с тем и утешает,
А утоление страданья,
Быть может, сладостней, чем радость!
Пой, птичка, ной! Но чей ты вестник?
Кто научил тебя, о птичка,
Взлететь сюда, на эту стену,
Куда взлетают лишь проклятья?
Святое небо! Эти мысли
Меня убьют!
Умру от счастья!
Душа предсказывает: буду
Я на свободе, и умру я
Не в этом мертвом каземате,
А под господним вольным небом!
О птичка на стене тюремной,
Ты — странник по просторам вольным,
Ты — вольной воли провозвестник!
Так будет! Я не сомневаюсь!
Будь крепким, сердце! Если горю
Тебя сломить не удалось,
Пускай тебя не сломит радость!
Так будет! Ведь позор и горе
Однажды опостылят миру,
Он бросит их и первым делом
Тюремные разрушит своды,
И слезы радости вселенской
Сейчас же упадут на лица
Тех, кто томится за Свободу!
О птичка на стене тюремной,
Ты — странник по просторам вольным,
Ты — вольной воли провозвестник!»
И ключ в замке тюремном скрипнул,
Испуганно вспорхнула птичка,
Открылась дверь, и страж тюремный
Сказал Сильвестру: «Ты свободен!»