И выслушал он равнодушно
Старушечье повествованье,
Как будто это говорилось
О ком-то вовсе постороннем.
Спросил он: «Где похоронили
Ту женщину? Что сталось с сыном?»
«Что сталось с сыном, я не знаю, —
Ответила ему старушка. —
Как мать его похоронили,
Не видела его я больше,
А где ее похоронили —
Мне это неизвестно тоже;
На похороны собиралась,
Да не пошла я — в это время
Меня позвали на крестины».
«Ну, я найду, — Сильвестр промолвил, —
На кладбище я побываю
И разыщу…»
И он поплелся
На кладбище. И все могилы
Он дважды обошел, но все же
Не мог он отыскать могилы,
В которой милая зарыта.
Исчезла! Сгинула бесследно,
Как солнечных лучей сиянье;
Надгробный крест свалила буря,
Могильный холмик ливнем смыло…
Бог с нею!
Но больно, больно, очень больно
Для старца было, что не мог он
Остаток слез, не иссушенных
Огнем страданий многолетних,
Излить на прах своей любимой.
И утешал себя он тем лишь,
Что эта боль была последней,
И навсегда он рассчитался
И с радостями и с печалью,
И может он теперь по миру,
Как тень бесплотная, скитаться,
Как плоть бездушная…
Ошибся!
Страданье не было последним!
Когда, из каземата выйдя,
Спросил он: «Нация свободна?
Свободна родина?» — к ответу
Он не прислушивался даже,
В свободу эту свято веря…
И что же испытал он вскоре?
Он вскоре понял, что отчизна,
Вся нация, весь мир томятся
Под игом более жестоким,
Чем десять лет назад, в те годы,
Когда дерзнул поднять он голос…
Он понял: с каждым днем слабеет
Достоинство людского рода
И тирания все жесточе!
Напрасны были все страданья,
Напрасны были эти жертвы,
И пылкие сердца напрасно
За человечество страдали.
Так неужели бесполезны
Все устремленья оказались
И оказалась безнадежной
Борьба? Возможно ли все это?
Нет, сто раз нет! Так быть не может!
Обрел он силу в этой мысли,
Огонь воспрянул, еле тлевший.
И голову вновь поднял к небу
Вновь юношею ставший старец.
И в голове его родились
Весьма таинственные планы,
Решимость, смелость, от которых
Зависят судьбы наций или,
Быть может, даже судьбы мира!
Был план не нов. Он стоил жизни
Уж тысячам людей, пожалуй,
Но, может быть, теперь удастся
Он одному ему? Кто знает!
Он замысел скрывал глубоко,
Он даже спать не мог при людях —
Во сие чтоб не проговориться
И замысел не обнаружить.
Помощников искать не стал он
Не из тщеславия, что дескать,
Он справится и в одиночку,
А для того, чтобы опасность
Другим не угрожала, если
Задуманное дело рухнет.
…В столице шумной сотни тысяч
Людей снуют. Сияют лица,
И, как разлившиеся реки,
По улицам несутся крики:
«Да здравствует!» А что за праздник?
Быть может, бог сошел на землю
И сам вручает
Рабам своим несчастным, людям,
Дары свободы?
Вот почему такая радость!
Нет, нет! Не бог — другой там некто,
Он меньше бога,
Но думает, что выше бога!
Он тот, кто королем зовется!
С кичливостью высокомерной
Он шествует среди народа,
Как между маленьких дворняжек
Ходить умеют волкодавы.
Он взглянет — и в ответ поклоны,
Почет, коленопреклоненья,
Как будто лес во время вихря
Вершины наклоняет долу.
И стадо слуг кричит до хрипа:
«Да здравствует король!» Кто смел бы
Молчать или кричать иное?
Из этих тысяч кто посмел бы?
И вот посмел… один из многих…
Вдруг голос над толпой взметнулся,
Великий шум перекрывая:
«Смерть королю!» И раздается
Внезапно выстрел пистолетный,
И наземь пал король кичливый.
Вставай, вставай, тиран трусливый!
Тебя не поразила пуля —
Она вошла в твою одежду,
В одежду, а не в сердце! Дьявол,
Которому ты душу продал,
Тебя хранит, тиран трусливый.
Вставай, сотри с лица грязищу!
Кто на убийство покушался?
Там он стоит? Нет, брошен наземь
Он, полумертвый,
И кто-то там ловчится плюнуть
В лицо поверженному старцу,
Другие пнуть его ловчатся…
Народ несчастный! Собираешь
Себе же на голову нынче
Проклятье божье!
Не довольно ль
Тебе и тех проклятий древних,
Которые лежат веками?
Распяв Христа, зачем же снова
Спасителей ты распинаешь,
Народ несчастный?