И колотят копытами в поле,
городишки разносят в куски,
вот высоких насилуют полек,
вырезая ножами соски.
Но такому налету не рады,
отбивают у вас казаки,
поджигают полковника, гады,
над широким Днепром гайдуки.
Мы опять отшуруем угли,
отпоем, отгуляем сполна —
над Союзом Советских Республик
поднимает копыто война,
небывалого роста, клыката,
черной бурею задрожав,
интервенция и блокада
всех четырнадцати держав.
Вот и вижу такое дело —
кожу снятую на ноже,
загоняют мне колья в тело,
поджигают меня уже.
Под огнями
камнями становья
на ножи наскочила она,
голова молодая сыновья
полетела, как луна.
Голова —
молода и проста ты,
не уйдешь в поднебесье луной —
вровень подняты аэростаты
с этой белою головой.
Под кустами неверной калины
ты упала,
навеки мертва, —
гидропланы и цеппелины
зацепили тебя, голова.
Мы лежим
локоть об локоть,
рядом,
я и сын,
на багровом песке;
люизитом —
дымящимся ядом —
кровь засушена на виске.
Но уже по кустам молочая,
колыхая штыки у виска,
дымовые завесы качая,
регулярные вышли войска.
Налетели, подобные туру, —
рана рваная
и поджог —
на твою вековую культуру,
золотой европейский божок.
Только штофные стены музея,
где гремит бронированный танк,
шпага черная на портупее,
томагаук
и бумеранг…
Обожженное дымом копыто…
Только стены музея стоят
невеселым катáлогом пыток,
что горели полвека назад.
Орды синие и золотые
в нем оставили бурю подков,
и копье и копыто Батыя,
Чингисхана пожары с боков.
<1928>
Хозяин
Об этой печали, о стареньком,
о дальней такой старине
июньская ночь по кустарникам
лепечет на той стороне.
Невидная снова, без облика,
лепечет об этом — и вот
хозяин, хозяин, как облако,
как мутная туша плывет.
И с ямочкою колено,
и желтое темя в поту,
и жирные волосы пеной
стекают по животу.
Опять под сиренями сонными
идет, пригибая одну,
гуляет, белея кальсонами,
гитару берет за струну.
Скорее, скорее — за изгородь,
где щелкают соловьи,
куда — молодые — за искрой
летят доберманы твои.
И он в ожидании встречи —
и снова летят в забытье
пропахшие мускусом плечи,
мохнатые ноги ее.
Ах…
тело изогнуто гордо…
Ах…
щелкают соловьи…
Она приезжает из города
на пухлые руки твои.
На руки твои — полвосьмого,
боками кусты раздвоя,
навеки любимая снова,
собака борзая твоя.