— Посидим немного, хочешь? — Туман не клубился, светило солнце.
Фек взглянул на скамью и отпрянул.
— Чего ты? Скамья тебя не укусит! Места всем хватит.
— Идем! Идем! — Фек взял меня под руку и быстро увел из парка: — Мы тут всегда сидели с Дузель…
— Так что же «но, но»? — спросил я немного погодя.
— Но… но мы должны утверждать свое господство во что бы то ни стало. Потому! Вот и все! Такие, как мы, с гимназической скамьи должны показывать этому сброду когти. Потому! Ни шагу назад, ни единой запятой не уступать, не сдавать ни пяди наших позиций. Место под солнцем принадлежит нам, и только нам, раз навсегда. Потому! Да, классы существуют. Я не так глуп, чтобы оспаривать этот факт, хоть иной раз и целесообразно отрицать бесспорное. Но мы, господствующий класс, обязаны и призваны охранять существующий порядок, если понадобится, железом и кровью, а понятия справедливости и произвола — это чепуха… И еще разреши тебе сказать: одновременно быть в том и другом лагере нельзя. Долго метаться из стороны в сторону ты не сможешь — тебя раздавит. Ты должен прийти к какому-нибудь решению. Потому! Вокруг этих вопросов разводят много болтовни. Говорится куча красивых слов, только бы уйти от выводов. Верность правящей династии, любовь к отечеству. Все вздор… Я тебе этого говорить не собираюсь. Ты, наверное, крайне изумлен. Ты думал, что Фек — маменькин сынок, буржуй, тупица!.. Верно? Но тупости нашей, поверь, пришел конец. Потому! Игра идет ва-банк… Говорю это тебе как товарищ. Ты знаешь мою точку зрения на товарищество. Итак, прежде всего выправка!
Фек не ждал от меня ответа, казалось, ему нужно было лишь выполнить свой долг.
Он дернул меня за рукав:
— Ну, ты до сих пор еще блюдешь пост? Вредно для здоровья, мой милый!
— Теперь я могу тебе признаться… — начал я, собираясь рассказать ему о Фанни.
— Валяй все, без утайки! Ну! — Фек навострил уши.
Но я умолк.
— Нет-нет, ничего у меня не было, — отстранил я его и коротко попрощался. — Во всяком случае, спасибо.
На углу Терезиенштрассе и Амалиенштрассе помещалось кафе «Стефани», по дороге в гимназию я каждый день проходил мимо. Приближаясь к кафе «Стефани», я замедлял шаги и часто останавливался на противоположном тротуаре, наблюдая необычайное оживление за окнами и удивляясь, как это я столько лет не замечал его. Мне удалось уговорить Левенштейна пойти со мной в кафе «Стефани».
Мы несколько раз нерешительно обошли вокруг дома, ни один из нас не отваживался войти первым, а ведь мы посещали другие кафе — «Луитпольд» или «Фариг» у Нейгаузерских ворот, и никогда не испытывали ни малейшего смущения.
— Здесь бывает особая публика, в наших будничных костюмах мы привлечем внимание, — запугивали мы друг друга. — А вдруг нас выкинут вон или подымут на смех?
— Ты так смело прокладывал себе дорогу сквозь туман, почему же теперь робеешь, ведь ты опытный вожак…
«Ты опытный вожак…» Я невольно рассмеялся, подумав о том, как я спасовал, не зная, что ответить Феку, хотя слова его бушевали во мне, и о том, что теперь я вовлекаю Левенштейна в авантюру.
— Ну, что тут такого, подумаешь! — собрался наконец с духом Левенштейн и, споткнувшись на пороге, скрылся за вращающейся дверью, я же остался на улице и опять побрел по Амалиенштрассе. «Не съедят же тебя там!» Я решительно двинулся вслед за Левенштейном. От волнения я неловко шагнул и дверью защемил полу своего пальто.
Левенштейн сидел за круглым мраморным столиком в задней комнате кафе и потягивал через соломинку лимонад, а рядом, за длинным столом, рыжебородый человек играл в шахматы с черноволосым. Брюнет задумчиво склонился над шахматной доской, весь уйдя в себя. Рыжебородый был в темно-зеленой рубашке; рядом, на спинке свободного стула, висели его огромная широкополая шляпа и суковатая палка. Сосредоточенный брюнет вздрогнул и высоко вздернул плечи, когда к нему обратилась за сигаретой худенькая, востроносая девушка. Глаза девушки блуждали по комнате, минуя нас. Медно-желтая копна ее волос погасла в полумраке, девушка вернулась к своему столику в противоположном углу. Маленький человечек в задорно перекинутом через плечо красном кашне и в круглой шапочке что-то царапал на мраморной доске столика.
Посетители сдвигали свои столики, передавали через головы стулья, менялись местами.
— Сколько народу! Какое оживление! — восторгался Левенштейн, потягивая лимонад. Среди этого всеобщего передвижения одни мы сидели как пригвожденные.
Многие посетители ничего не заказывали, а те, что заказывали, выслушивали от кельнеров вежливое: «Не обессудьте, господа, но я вынужден просить вас уплатить вперед». В ответ на это некоторые грозили, что с завтрашнего же дня перекочуют в кафе «Глазль» напротив. Но вот появился новый посетитель; кивая во все стороны, волоча ноги и как бы толкая что-то перед собой, он добрел до красного плюшевого дивана и тяжело плюхнулся на него рядом с изможденным лысым субъектом в пиджаке с поднятым воротником; лысый то и дело доставал понюшку из спичечного коробка. Пришедший обменялся с Нюхальщиком несколькими словами и, пытливо разглядывая публику, стал кивком подзывать к своему столу всех новых посетителей. Слышно было, как он, заикаясь, произносил: «П-п-п-я-а-т-ть-ть п-п-пф-е-е-н-ни-г-гов, не найдется ли у вас пяти пфеннигов, прошу вас!..»
Вскоре я заметил, что взгляд попрошайки устремился на нас, и, хотя мы укрылись за газетами, Заика все же протиснулся к нашему столику.:
— П-п-ростите, уважаемые, нет ли у вас по пяти пфеннигов?
Мы были очень польщены и охотно дали ему по пяти пфеннигов, тем более что Заика любезно пригласил нас к себе, на плюшевый диван.
— Ну, вот видишь! — торжествовал я, когда мы пересаживались на диван.
— Я так и знал! — подтолкнул меня Левенштейн. Он поклонился и назвал наши имена. Заика сказал коротко: «Присаживайтесь!», а Изможденный, не обращая на нас внимания, раскрыл спичечную коробку и соломинкой захватил свежую понюшку.
— Человеческая жизнь… Вы представьте себе: бесконечная снежная равнина, — с усилием выговаривал Заика, повернувшись к Нюхальщику. — Огромная белая пустыня… И на этом бескрайнем пустынном просторе точечки, крохотные точечки — мы. Эти точечки движутся, собираются, рассыпаются, сталкиваются, образуют различные фигуры, точечки исчезают, точечки возникают, одни фигуры распадаются, другие вновь образуются. А кругом бескрайняя снежная равнина, белая, огромная пустыня.
— И в каждой точечке, — подхватил мысль Заики Нюхальщик, — заключена такая же бесконечность, как в бесконечной снежной равнине… Точечки заряжены гигантской энергией, устремляющей их вон из огромной, белой, необозримой пустыни… точечки, заключающие в себе миры, точечки…
— Кто платит, господа? — вопросительно оглядел нас кельнер, когда Заика заказал для себя и своего приятеля по два яйца всмятку и по большой чашке кофе.
— Не беспокойтесь, уж как-нибудь заплатим! — ответил Нюхальщик, но кельнер настаивал:
— Извините, господа, но я вынужден просить вперед.
Тут я наступил под столом на ногу Левенштейну, мы сложили все наши деньги, оставив себе ровным счетом десять пфеннигов. Но и эти десять пфеннигов перекочевали к Заике, когда мы, час спустя, распрощались с ним, вдоволь насмотревшись на все достопримечательности кафе «Стефани».
— Ну, что, разве не стоило? Ясно, стоило! Только теперь начинается настоящая жизнь. Вот это люди! Настоящие революционеры! Доктор Гох, этот самый Нюхальщик, и Стефан Зак — автор уже двух романов… И писатель вынужден клянчить пять пфеннигов… Срам! Неслыханный позор! А Магда с ее желтой копной волос, до чего у нее порочный вид! А тот, что за соседним столиком играл в шахматы, это же знаменитый анархист, и маленький, в красном кашне, за одним столом с Магдой, тоже неплох, а?… И художник Крейбих, да, Крейбих, помнишь, он сказал, что собирается брать уроки бокса, потом снял пиджак, засучил рукава и спросил: «Кому показать, что такое нокаут?» Вот кто сбросил с себя оковы, все это свободные люди, в своем роде они совершенны. Даже Ведекинд бывает здесь…