— Когда-нибудь я все расскажу маме, все, все.
Не опасаясь, что отец застигнет меня, я достал с книжной полки первый том малого словаря Брокгауза «А-К»: мне было строго запрещено читать этот словарь, ибо, как объяснила мама, в нем есть вещи, которые детям знать не следует. Запрет, по непонятной мне причине, остался в силе до сих пор, хотя, на мой взгляд, я уже вышел из детского возраста. Я решил изучить словарь от корки до корки, чтобы потом в присутствии мамы допекать отца трудными вопросами, но застрял на статье «Абигайль». «Абигайль — жена Набаля родом из Кармела в Иудее; впоследствии жена Давида. Ум ее вошел в поговорку»; «Абильдгаард» (выговаривается «Абильдгорд»), — этого уж я одолеть не мог, мое рвение иссякло.
Неутомимо искал я в словаре «Социализм», «Государство будущего», «Бебель». Я таскал по ночам толстые тома в кровать и до утра, за холодным какао и булочками с маслом и мозговой колбасой, изучал их.
И альбом для марок я мог спокойно рассматривать. Увы, значительная часть марок была вырезана и обменена на солдатиков, все гельголандские марки исчезли, и краса альбома — черная баварская марка-уникум, легкомысленно на что-то вымененная, тоже уплыла. О, что это был за страшный день, когда отец обнаружил «скандал с марками». Как я ни призывал землетрясение, оно не произошло и не помешало отцу открыть альбом, чтобы с гордостью показать мне «сокровище своей юности». Я уже давно тайно разбазаривал это «сокровище юности», хотя мне стоило большого труда снимать со шкафа тяжелый альбом. Отец перелистывал злополучное сокровище страницу за страницей, а я сидел как пригвожденный под градом сыпавшихся на меня пощечин.
Рядом с альбомом стояли шахматы, почти все фигуры были обезглавлены. И вот я сижу в отцовском кресле за письменным столом и массивной пробковой ручкой отца царапаю и царапаю что-то на листе бумаги, пока перо не ломается.
— Роли переменились, милостивые государи! Нас не проведешь! — крикнул я громко. Я положил ноги на содрогнувшийся письменный стол, потом водрузил на него свой драгоценнейший зад и сплюнул на ковер.
— Я тебе еще покажу, — пригрозил я всей комнате, восседая на отцовском столе: — Вот я тебе покажу! Хо-хо-хо! — смеялся я грозным смехом Ксавера.
И вдруг я затих. Осторожно соскользнул со стола. Принес «Семейную хронику», держа ее в обеих руках, и положил на письменный стол, на самую середину. Я открыл ее на первой, вырванной странице и начал стоя читать из хроники, как из Книги книг: «В начале было…»
— В начале была, — и я повысил голос, — в начале была воля к Новой, Стойкой жизни. С тех пор поколение за поколением честно трудилось над тем, — продолжал я, перелистывая хронику, — чтобы волю к Стойкой жизни предать забвению, изменить ей и на ее месте утвердить Рабскую жизнь. И до сих пор поколениям это удавалось.
Мопс был прав: молиться можно и стоя.
— Простите, вы не… — робко приблизился я к молодому человеку, с которым мы остались одни на перроне.
— Сколько лет, сколько зим, — сказал Мопс.
— Да, немало воды утекло, — откликнулся я.
— Ха-ха-ха! — смеялся Мопс, шагая рядом со мной, а я откликался, как коллега отца, которого мы когда-то встретили в день Нового года: — Хе-хе!
— У вас действительно великолепный вокзал, этого нельзя не признать!
— Да, да, в Мюнхене немало достопримечательностей, Мюнхен стоит посмотреть, — только и мог я ответить. Потом спросил: — Ну, а как Охотничий домик?
— Спасибо за внимание, — сказал Мопс, и только когда он упомянул имя директора Ферча, которого случайно встретил на учительском съезде в Нюрнберге, я почувствовал, что он по-настоящему приехал. Я приветствовал Мопса: — Здорово! — и понес его чемодан.
Небольшого расстояния от вокзала до Гессштрассе, которое мы проехали в извозчичьей пролетке, оказалось достаточно, чтобы снова заморозить нас. Я показывал ему: Вилла Ленбах, Пропилеи, Базилика, — и монотонно, голосом гида, произносил затверженные фразы.
Мопс выкладывал из чемодана свои вещи и вдруг спросил, не поднимая головы:
— Ты веришь в бога? Я верю больше, чем когда-либо.
— А я стал завсегдатаем кафе «Стефани», — похвастал я в ответ.
— Ну что ж, ведь ты давно уже сочинял стихи, — пренебрежительно заметил Мопс и с видом превосходства стал рассказывать о попойках членов корпорации «Франкония», к числу которых он принадлежал.
— Я учусь в Эрлангене, изучаю лесоводство. Это довольно сложная наука…
— Мой отец состоял в корпорации… — не утерпел я, но тут же спохватился: — А я… О нет, такие вещи, как лесоводство, не по мне, я изберу область поинтереснее.
В моей маленькой комнате нас разделяло огромное расстояние. «Давай бросим это», — хотелось мне сказать. Но я сказал «прошу» и пошел вперед, как отец или мать, когда они принимали гостей, позвонил Христине и разыграл гостеприимного хозяина.
Что-то должно произойти. Опустевший дом ждал…
— А гости не опоздают? — весь день тревожилась Христина и сразу же после обеда поторопилась накрыть стол для приглашенных на вечер гостей.
Гартингер пришел точно в назначенное время.
Я провел Францля по всем комнатам и в столовой предложил ему вращающийся табурет, на котором обычно сидел отец.
— Что нового? Как живешь?
— Я провалился…
— Жаль… А еще что?
— Ничего… Ничего особенного…
При торжественном появлении Гартингера все, что было со мной с тех пор, как мы расстались, сразу же словно обратилось в бегство, а ведь этот только что бежавший мир я пригласил сегодня на вечер вместе с Гартингером.
— Я как-то видел тебя в «Кафе маньяков», тебя и Левенштейна…
— Да, мы иногда бывали там…
Но он не стал учинять мне допроса.
— А у меня все времени не было, не то и я почаще захаживал бы туда.
Я как будто заглянул в кафе «Стефани» спустя много лет. Только Магда и Зак оставили по себе добрую память, мы поздоровались, мы по-прежнему были друзьями.
— Я пришел к определенному выводу, — сказал Левенштейн, подойдя ко мне.
— И я тоже пришел к определенному выводу, — ответил я, и мы поняли друг друга.
— Эта история с редактором больше, чем озорство, — продолжал Левенштейн. — Я никогда не поверил бы, что способен на такую низость. Это было то же самое, что в свое время с Вальдфогелем. Гнусная трусость! Такими вещами мы не завоюем уважения порядочных людей. Напротив, совсем напротив… Вообще кафе «Стефани»… Пора покончить со всем этим…
— Да, — сказал я твердо, — да!
Гартингер словно не слышал нас. Тем временем пришли Зак, доктор Гох, Крейбих и Магда. Я притащил Мопса, который упирался, так как это, мол, общество не для него. Когда я уговаривал Мопса, я вдруг почувствовал, что вновь воскресли времена Охотничьего домика. Рука об руку вошли мы в столовую.
Магда сидела на письменном столе, Зак стоял перед портретом на мольберте, Крейбих подвергал уничтожающей критике портрет дедушки, называл его «ремесленным подражанием Лейблю». Доктор Гох расположился на софе и горячо спорил с Левенштейном. Христина подавала ужин, бормоча какое-то библейское изречение, я опустил шторы: «чтобы родители не…»
«Этот Гартингер, этот, как его там», — смеялся я над собой; а между тем, «этот Гартингер» сидел на отцовском месте, и я, расшалившись, вертел его во все стороны на вращающемся табурете, устраивал ему «карусель»; так некогда я играл тайком, когда оставался один. Весело поворачивал я его во все стороны перед испуганной мебелью…
Доктор Гох утверждал, что нового человека можно осуществить в себе независимо от внешних событий, надо только освободиться от комплексов, дать волю своим инстинктам, изжить все неосознанное, загнанное внутрь. Он отвергал деление человеческого общества на классы, о котором говорил Левенштейн, дескать, самое это деление имеет в своей основе тяжелый комплекс; точно так же и все освободительные идеи объясняются комплексом неполноценности, и надо, чтобы врачеватели человечества прежде всего занялись самоанализом; стоит им только исцелиться, и у них пропадет всякая охота переделывать мир.