— Классы! Классы! — сердито тявкал доктор Гох. — Не забудьте, сударь, что дух не знает классов, но вы ведь отрицаете духовное начало, что ж, ладно, ладно отрицайте…
Голос Левенштейна с усилием прорывался сквозь хаотические обрывки разговоров. Левенштейн доказывал, что нападки Гоха направлены не против социализма, а против карикатуры на социализм, которую он создал себе, чтобы легче было с ним расправиться. Никогда идеологи социализма не говорили, что духовного начала не существует и что миром движут одни только материальные интересы. Духовное начало, конечно, играет огромную роль, и подлинному социалисту никогда не придет в голову отрицать влияние идей, но…
Но Крейбих загремел:
— Ваш рабочий класс… стадо баранов…
— Подумайте, что вы говорите… — попытался возразить ему Левенштейн, но Крейбих в ужасе замахал руками.
— Что вы! Что вы! Этого одолжения я вам не сделаю; я и не подумаю думать. Не желаю, и все тут. Я никому не позволю заставлять меня думать. Это безобразие кончается самоубийством.
Мопс пытался доказать, что вообще никакой материи нет и что все берет свое начало в духе… Бог…
Тут Зак разгорячился:
— И пяти пфеннигов не дам я за вашего бога…
Доктор Гох, повернувшись к Левенштейну, пронзительно
вопил, стараясь перекричать всех:
— Знаем мы! Знаем! Можете сколько угодно напускать словесного тумана! От меня вы своих комплексов не скроете, сударь! Ваш брат только потому и бунтует, что до поры до времени ему мешают осуществить свою мечту: стать, в свою очередь, самодовольным, откормленным мещанином. Вы, сударь, и вам подобные только заражаете мир новыми смертельными комплексами… Расскажите мне какой-нибудь из ваших снов, и я заставлю вас содрогнуться перед самим собой…
— Пустомели! Болтуны! — визжала Магда, сидя на письменном столе и болтая ногами.
Зак, единственный из всех, проголодался и жадно набросился на еду.
Гартингер, Левенштейн и я уселись в сторонке. Мы трое.
— Я думал о непостижимом, — сказал Левенштейн, обращаясь ко мне. — У кого не хватает мужества мыслить, тот ищет спасения в непостижимом и гибнет в этой трясине. Все темное, колеблющееся, неустойчивое тянется за нами из глубины нашей истории. Сознательно отказаться от мышления, обречь себя на слепоту, — добром это не кончится. Только тот, кто презирает человека, способен поклоняться непостижимому, возводить в идеал бессознательность животного… Человеческое начало как раз и проявляется в упорядоченности и простоте, в стремлении внести ясность в неясное. В постижении загадочного.
Ведь было время, когда мы все это уже знали. Туман, водопад… И — забыли.
Левенштейн говорил как будто для одного Гартингера. Гартингер молчал. Сегодня вечером это было естественно. Но присутствие Гартингера было необходимо. Оно сообщало стойкость.
— И я думал о многом, — сказал я, но лишь в этот вечер, оттого что Гартингер был тут, я по-настоящему задумался.
— Все, что мещанин утверждает, я отрицаю, и наоборот. Но теперь такая позиция кажется мне глубоко неправильной, она лишь приводит нас к новой зависимости, к зависимости с обратным знаком. Когда двое говорят одно и то же, это еще далеко не одно и то же. «Да» и «нет» могут вытекать из различных предпосылок и предусматривать различные цели. Многое из того, что утверждает или отрицает мещанин, утверждаем или отрицаем и мы, но мы исходим совсем из других соображений. Надо искать истину и провозглашать правду независимо от того, кто и как об этом думает.
В эту. минуту мне казалось, что, если бы я снова встретил Рихарда Демеля, я бы внимательно слушал его, не развлекаясь игрой собственного остроумия. Он сказал мне тогда много хорошего, а что до его предостережений, то пусть нас рассудит будущее…
— Ну, друзья, пора и честь знать! Набили брюхо как следует? А теперь пошли! — Зак встал.
Доктор Гох между тем вышел на балкон.
Мопс брезгливо отошел от Крейбиха, который кричал ему вдогонку:
— В чувстве любви нет ничего духовного, клянусь вам. Ровно ничего! Честное слово! Я был дважды женат. Первый раз на солидном текущем счете, второй — на толстых ляжках.
— Довольно языком трепать! Пошли! Пошли! — сердито торопил Зак.
— Какие вы все страшные! — Спасаясь от Крейбиха, Мопс жался к Гартингеру. — Что вы думаете о боге?
— Человечество настолько шагнуло вперед… — начал было Левенштейн, но его прервал хохот Крейбиха:
— Человечество шагнуло вперед!.. Человечество шагнуло вперед!..
А Зак подхватил, заикаясь:
— Ни на пять пфеннигов не шагнуло! Ни на пять пфеннигов! Пошли! Пошли! Пошли!
Крейбих выступил на середину комнаты.
— Слушайте меня! Я говорю вам: мы — пороховая бочка. Что мы намерены взрывать? Не важно. Мы ненавидим всякий смысл! А пожарик запалим на диво — огонь запляшет в жилах!
Зак приставал к Магде.
— Я хочу короновать тебя!
Магда вырвалась от него.
— Не стыдно тебе? Сумасшедший! Зюзя!
— Знаешь, — отвел я Гартингера в сторону, — есть приятная новость: я избавился от того. От Фека.
— Отпетая скотина! — крикнул Левенштейн и сплюнул Крейбиху под ноги.
— Как ты думаешь, будет война? — обратился я к Гартингеру, но тут все наше внимание привлекло то, что происходило на балконе.
Доктор Гох, уже знакомой мне невероятно замедленной поступью, то выпрямляясь, то приседая, размеренно двигался по балкону, ритмически балансируя в воздухе руками. Он монотонно декламировал, неестественно растягивая, скандируя каждый слог:
Все, кто был в комнате, подхватили хором:
И наступило молчание.
— Кто со мной? — встрепенулась Магда, вспугнув тишину. — Без десяти двенадцать. Мне сегодня еще выступать в «Осе».
— Пошли всей ватагой, — скомандовал Крейбих.
В «Осе» было шумно и людно. С трудом мы нашли себе места в разных концах зала. Потом один столик освободился, и Гартингер, Левенштейн, Мопс и я уселись за него. Доктор Гох и Крейбих встретили знакомых и расположились отдельно. Зак рыскал глазами по залу, присаживался то к одному столику, то к другому. Проходя мимо нас, он наклонился ко мне и шепнул:
— Ни на грош не верю я в прочный мир… Ни на грош…
Последним номером программы выступала Магда.
Магда пела песенку о «Верзиле Франце», когда хозяйку позвали к телефону.
Телефонная трубка повисла на длинном шнуре, что-то потрескивало и шумело в ней, точно важная весть нетерпеливо рвалась к чьему-то уху. Хозяйка, вытирая руки о передник, подошла к телефонному аппарату и, раньше чем взять трубку, посмотрела на часы над вешалкой: половина третьего… Сердито взяла трубку. Едва она приложила трубку к уху, как на лице ее появилось выражение досады и нетерпения. «Что вам нужно от меня в такой поздний час?» — казалось, было написано на нем. Она закрыла глаза, чтобы лучше слышать, и склонила голову набок, словно для того, чтобы начальственный голос по ту сторону провода глубже проник ей в ухо. Вдруг она выпрямилась. Вислощекая глыба с двойным подбородком как будто получила приказ.