хором подпевала публика…
— Господа! — Хозяйка остановилась посреди зала. — Господа! — Она проглотила слюну и, сделав несколько шагов, оперлась о спинку стула. — Мне только что сообщили…
— Внимание! — загремел кто-то. — Слово имеет достопочтенная хозяйка, собственной персоной!
Аккомпаниатор яростно захлопнул крышку пианино, Магда продолжала стоять на эстраде, вытянув губы, подняв руки, оцепенев.
— Это просто черт знает что! — ругался аккомпаниатор.
— Господа, — хозяйка всхлипнула, — эрцгерцог Франц-Фердинанд и его супруга…
— Ага, Францик…
— Фердюнчик… Францик…
— Внимание! К нам жалуют высокие гости! — крикнул кто-то под всеобщий хохот.
— Однако, господа, я вас не понимаю, выслушайте же меня, дайте договорить!
— Тише! Тише!
За столиками стучали ложечками о стаканы.
— …пали от руки убийцы…
— Браво! — прорычал чей-то голос из угла.
— Вот так номер! — раздался еще чей-то благодушный голос, но несколько других голосов раздраженно крикнули:
— Прекратить безобразие! Кто крикнул «браво»? — И за одним из столиков громко затянули: «Германия, Германия превыше всего…»
— Эй вы, банда, встать! — скомандовали сидевшие за этим столиком, но тут появился полицейский.
— Господа, по случаю убийства австрийского престолонаследника и его супруги предписано немедленно закрыть все увеселительные заведения.
Хозяйка всхлипывала, прикрываясь носовым платком.
Крейбих встал из-за стола, за которым пели «Германия, Германия», и подошел к полицейскому.
— Арестуйте негодяя, крикнувшего «браво».
Публика ринулась к выходу, только Магда все еще стояла на эстраде. Наклонив голову и подавшись вперед, она словно напряженно вслушивалась в неведомое, пока занавес, медленно и беззвучно сдвигаясь, не скрыл ее.
— Пойдем, пойдем, — потянул меня Гартингер за руку.
Крейбих и на улице не отставал от полицейского, а тот
все повторял:
— Кого вы подозреваете? Не могу же я ни с того ни с сего арестовать человека.
Мимо нас, прижимаясь к стенам домов, прошмыгнули, словно спасаясь от погони, доктор Гох и Зак. На угловом доме уже висел экстренный выпуск «Мюнхенских новостей». Названо было имя убийцы: Принсип.
— Да здравствует Принсип! — крикнул я.
Несколько человек, стоявших поблизости, в ужасе разбежались.
Мопс отпрянул.
— И ты еще смеешь называть себя немцем! Стыдись!
Интернат святого Иоанна… Охотничий домик… Как часто
Мопс, бывало, говорил мне: «Стыдись!»
И я улыбнулся ему.
Но Гартингер вцепился мне в руку:
— Однако хватит этих сумасшедших выходок! Пошли!
XLVIII
С жадностью слушал я Гартингера, рассказывавшего об антивоенных выступлениях рабочих во всех странах.
— На этот раз военная гроза прошла мимо, — уверенно сказал Гартингер, и я снял с полки путеводитель Бедекера: мы собирались наметить план интересной летней поездки. Теперь нам хотелось поехать на озеро Гарда. Гартингер водил пальцем по маршруту: Инсбрук, потом вдоль Форарльбергской железной дороги до Линдека, оттуда в Эцталь, Боцен, Меран, Риволи, или: Инсбрук-Бреннер-Триент. Палец Гартингера остановился на озере Гарда, а я прочитал вслух из Бедекера: «Вода в озере большей частью темно-голубого цвета».
— Слышали? — крикнул нам с улицы в окно Мопс. — Перед казармой на Тюркенштрассе толпятся солдаты в походной форме защитного цвета.
— Защитного? — так и подскочил Гартингер.
— Защитного! Ну, наконец-то! — вырвалось у меня.
— Я хочу записаться добровольцем! — снова крикнул Мопс, дожидавшийся нас внизу.
«Вода в нем большей частью темно-голубого цвета»… На столе все еще лежал раскрытый Бедекер…
У широких ворот казармы группами стояли солдаты лейб-гвардейского пехотного полка в новенькой походной форме.
— Что случилось? — спросил, подойдя к одному из них, Гартингер.
— Ничего не случилось! Война случилась! — Солдат благодушно рассмеялся и продолжал разговор с товарищем.
На казарменном дворе послышались слова команды, часовые взяли на караул, и отряд, возглавляемый лейтенантом, вышел на Тюркенштрассе. За марширующим отрядом сомкнулась безмолвная толпа любопытных, время от времени в это удаляющееся безмолвие падала энергичная барабанная дробь.
— Сейчас, верно, объявят, что мы вступили в состояние войны, — сказал за моей спиной запыхавшийся толстяк.
Кругом делились новостями: в Обервизенфельде пойманы два сербских шпиона, переодетых монахинями. Эти разбойники, эти негодяи намеревались отравить колодцы… Над Нюрнбергом уже видели вражеский самолет… Да, да, это правда, в Восточную Пруссию ворвались казаки, они рубят женщин, стариков, детей — всех без разбору…
Порывисто обернувшись к нам, Мопс сказал:
— Наконец-то пришло великое слияние. Наконец-то все мы — единый народ… Я иду добровольцем…
Раздалась барабанная дробь, и лейтенант объявил, что Германия вступила в войну. Многие в толпе нерешительно сняли шляпы. И еще долго после того, как отряд покинул площадь, люди, точно пригвожденные, не двигались с места.
Под перезвон курантов разводящий вел по Бринерштрассе смену караула. Громовое «ура» прокатилось по площади. Оркестр играл «Стражу на Рейне». Мопс запрокинул голову и пел, пел… Я дотронулся до него:
— Пойдем!
Он отвернулся:
— Мне с вами говорить не о чем… Для вас нет ничего святого… — Песня отдаляла от нас Мопса, что-то непроницаемое окутывало его, до него не доходил ни один из наших доводов.
— Послушай, ведь все это не так, да слушай же… — пытался я переубедить Мопса, но он оттолкнул мою руку:
— Брось! Смысла нет начинать теперь разговоры… Все равно мы не поймем друг друга…
На некоторых домах уже развевались флаги. Люди собирались группами, то тут, то там раздавалось «да здравствует!..», «ура!». Офицерам, ехавшим в автомобилях, прохожие махали руками, шляпами. На трамвайной остановке к одному офицеру подошла, ковыляя, старушонка и поцеловала ему руку.
У многих, попадавшихся нам навстречу, походка была какая-то окрыленная. «Что нового?» — спрашивали незнакомые люди и говорили друг другу «ты». Война как будто всех сроднила.
— Война! Наконец-то! — радостно кричал парикмахерский подмастерье толстой женщине, укреплявшей на балконе второго этажа черно-бело-красный флаг. Трамваи шли, разукрашенные флажками.
— Воодушевление все-таки хорошая штука, — нерешительно сказал я Гартингеру.
— Конечно, хорошая, но при всем желании я не могу найти ничего хорошего в том, что французский и немецкий рабочий должны убивать друг друга и умирать геройской смертью за интересы своих хозяев. Ничего хорошего тут нет.
Это было сказано с такой ненавистью, что я позавидовал Гартингеру.
— Ну, что, господа антимилитаристы? — весело приветствовал нас старик Гартингер. На столе лежало разостланное и размеченное мелом сукно защитного цвета, готовое к раскройке. Два новеньких мундира висели на распялках. Мать Гартингера сидела за швейной машиной. — Ох, и работы привалило, доложу я вам… Сегодня же надо будет подыскать второго подмастерья. А что, не примерить ли нам этот новенький мундирчик?…