Точно какая-то сила вышвырнула меня на улицу. Оттесняя меня к стене дома, надвигался поющий людской вал. В центре его высились дула винтовок, из которых торчали цветы.
Вверх-вниз — четко взлетали палочки барабанщика, словно без этих четких взмахов вверх и вниз не было бы и музыки. Мерный шаг солдат сметал все на своем пути.
— Вот они, наши добровольцы, совсем еще дети, вот она, немецкая молодежь! — всхлипывал рядом седоволосый старик и бросал на меня укоризненные взгляды. — Левой! Левой! Левой! — рявкал он мне, чтобы я держал шаг. Только на углу я с трудом остановился.
Словно увенчанный лаврами, шел полк по Терезиенштрассе, вот он свернул на Тюркенштрассе, и все невольно подхватили его песню:
Вдруг взблеснуло знамя; его конвоировали два солдата с примкнутыми штыками.
Только на одно мгновение увидел я его лицо из-за белоголубого шелкового полотнища. Потом уж я видел одно только развевающееся знамя.
Это он, Мопс, шел впереди с полковым знаменем.
Я хотел снять шляпу, но нет, оказывается, я стоял с непокрытой головой, а знамя плыло уже далеко впереди… Там шел он…
Я громко пел. Пусть он там, под уплывающим знаменем, слышит, что я тоже пою:
Еще раз, издалека, донеслось:
Тогда и я помахал рукой на прощание. Но совсем в другую сторону, туда, где стоял Охотничий домик, где зеленел осиянный лес, и попрощался с Мопсом: «Возвращайся скорей!»
— Пять пфеннигов! Нет ли у вас пяти пфеннигов, прошу вас…
Зак взял пять пфеннигов и уставился на пустой мраморный столик.
— Ничего нельзя понять, а? Стоит призадуматься над этой загадкой… Видели бы вы сегодня Крейбиха! Его точно подменили. У доктора Гоха просил прощения, а потом ко мне подошел: «Простите за все, Зак, я вел себя как мерзавец! Иду на фронт и там все искуплю». Магда же, наоборот… Представьте, не здоровается со мной, дуется, И все потому, что я отказался сочинять для нее патриотические куплеты… А доктор Гох, который славит войну как величайшее событие, заявил, что впредь он отказывается толковать сны, ибо толкование снов — это насильственное вторжение в психический механизм, а он принципиально против всякого насилия… Вот и надейся на людей! О вы, толкователи снов, исследователи комплексов!.. Слова, мысли — зовы в снежной вьюге! Деяния — следы, следы на снегу…
Казалось, на чистой мраморной доске столика возникали вопросы, вопрошающие лица, недоуменно устремлявшие свой взор на Зака и требовавшие ответа. Уйма вопросов появилась одновременно. Стараясь прикрыть их, он клал ладони на мраморную доску, но тут же снимал руки — так настойчиво шевелились эти вопросы под пальцами… Вскоре он перестал отвечать на них, а только передавал их дальше.
— Мы еще бредем в темноте. Лишь слабо светится искорка — наше сознание… Речь идет о том, как может человек привести к одному знаменателю себя и то, что происходит вовне! Допустим, что есть дело правое и дело неправое, истина и заблуждение… Значит, каждый человек — это два существа: одно — то, за которое он выдает себя, и второе — его подлинное «я». Скажем, он выдает себя — и вполне искренне — за порядочного человека. Но так ли это? Он, оказывается, служит явно неправому делу, запутался в ужасных заблуждениях… Кто же этот человек в действительности? Разумеется, не тот, за кого он себя выдает… Другой, совсем другой… С этим Другим он постоянно живет, он и есть этот Другой, быть может сам того не сознавая… Так живем мы все, сознавая и в то же время не сознавая этого, иной раз вопреки рассудку, либо сознавая, но лишь очень смутно… Неразрешимая загадка. И чем дальше, тем она неразрешимее… Нужно найти к ней ключ.
А может и так быть, что служение правому делу портит человека, делает его даже негодяем, а служение неправому делу исправляет и даже превращает его в героя, причем, став лучше, человек, разумеется, лучше служит неправому делу и тем самым становится особенно опасным, особенно страшным вредителем… Бывают чудовищные, запутанные, противоречивые случаи. Коварные, мудреные, как сама жизнь, сама действительность… Начинается с чего-нибудь вполне безобидного на первый взгляд — с деятельности, которой человек всю жизнь занимается… Но выходит, что за его деятельностью стоит нечто отнюдь не столь безобидное, а дальше, глядишь, и вовсе не безобидное, и под конец выявляется и властвует уже то самое огромное черное неправое дело, которому он, по сути, всегда и служил. Честные до глубины души люди обращаются, таким образом, в собственную противоположность, в вопиюще бесчестных людей, действуют наперекор самим себе, становятся самим себе смертельными врагами, убивают себя обезоруженным неведением… Кто же я? Этого не решишь, не решив загадки — какому делу я служу… Мое собственное представление о себе… Нет, нет, оно, конечно, имеет значение, но важнее другое: кто я в действительности. Человек может утверждать о себе то или другое, чаще всего это самоутверждение, и оно весьма подозрительно… «Чем вы занимаетесь всю свою жизнь?» — спрашивают человека. И что же оказывается? Он не имеет о себе ни малейшего представления; он, этот свалившийся с неба невинный младенец, этот милейший человек, на поверку оказывается тяжким преступником. За умеренную мзду, ему положенную, он по мере сил содействует тому, чтобы с людей сдирали десять шкур, чтобы их мучили, травили, заставляли голодать, чтобы правду попирали ногами и людей оглупляли, чтобы ложь проникала повсюду, чтобы люди безвременно старели, безвременно умирали, чтобы право и закон были в небрежении, чтобы человеческая свобода подавлялась, чтобы людей убивали словами и делами, — а все вместе это называется: честный государственный чиновник… Но дальше! Дальше! Вот человек всю свою жизнь суетится и трубит: я живу во имя свободы! И умирает со словами: «Да здравствует свобода!» А может оказаться, что он умер не за свободу, а за какую-нибудь бессмыслицу, больше того — за прямую противоположность свободе. А другой — презирает свободу. И гляди-ка: этот враг свободы против собственного желания служит ей… Какой-нибудь человеконенавистник хочет на весь мир заявить о своей ненависти к человечеству, и что же? Из-под пера его рождается гимн человечеству. Или же человек хотел воспеть одиночество, а воспел — страх перед таковым. Какой-нибудь писатель создает образ, которым стремится уничтожить врага, а враг неожиданно уклонился от удара и стал героем… Но дальше! Дальше!
Он лихорадочно шарил руками по мраморной доске, стирая вопросы, но один все-таки оставил:
— Вот в чем вопрос. Вопрос в том, чтобы в основе было правое дело.
— Я видел корабль, — начал я и рассказал все сначала…
Я рассказал о том, кем я был когда-то — о Другом.
Другой стоял в новогоднюю ночь на балконе, и в час наступления нового столетия он — Лгунишка и Проказник — трижды поклялся начать жить по-новому. Но, не найдя в новом веке следов Новой жизни, стал Зловредой и Пакостником, украл из бабушкиного шкафчика золотой и заставил своего товарища ртом ловить медяшку. Он, этот Другой, входил в шайку, которая преследовала голодных бедняков, и заслужил кличку «Палач». С годами он становился все зловреднее: он посещал «Школу низости», где научился всему, что могло ему понадобиться в той жизни, к которой готовили его воспитатели. Правда, его постоянно грызло глухое беспокойство, что-то восставало в нем, и часто, когда его заставляли стоять навытяжку, он буянил и упирался, но так как к тому времени в нем расцвели уже все свойства Малодушного и Труса, то выдержать искуса он не смог. В конце концов он задумал бежать от себя и устремился к Забвению. Но не нашел его. Чемпиону по плаванию волей-неволей пришлось на себя оглянуться. Чего только не делал этот упрямый болван, чтобы все оставалось по-старому. Он готов был броситься с Гроссгесселоэского моста в Изар, только бы не стать хорошим человеком. А Стойкая жизнь засылала к нему своих Вестников. Вестники тормошили его, не давали покоя, без устали на него наседали. О, как этот Другой оборонялся, чего только не делал, лишь бы ему оставили его удобную жизнь! Долго, очень долго боролись друг с другом Малодушный и Стойкий, и то один брал верх, то другой; они пускали в ход все приемы борьбы, они уподоблялись один другому настолько, что часто их нельзя было отличить друг от друга. Оба они были сильными, грозными противниками…