Зак смахнул на пол пять пфеннигов.
— Видите ли, у меня есть деньги. Я получил сегодня деньги… Мне тоже предстоит освободиться от своего Другого.
Он заказал для нас по большой чашке кофе и по два яйца в рюмках. Потом заказал еще по двойной порции масла. Кельнер принял заказ, с надеждой взглянув на меня. Когда все было съедено и выпито, Зак снова заговорил:
— То, что вы рассказали мне о Другом, — это роман. Приключенческий роман. Напишите его! Вы напишете его когда-нибудь, быть может, через много, много лет. В этом романе не только вы проститесь с самим собой — подобных вам немало, и все, все они понадобятся, и такие, как вы, тоже… «Прощание» — следовало бы его назвать, «Прощание». Немецкая трагедия… Вы напишете о себе, но ваше «я» не будет биографическим в обычном смысле слова: это будет образ, как и всякий другой, связанный с действительными событиями только той или иной малозначащей деталью. Но так как вы из этого образа выведете все остальные, а сам он, в свою очередь, возникнет из совокупности образов, то в первой части вашей исповеди развитие образов будет по необходимости скованным, тогда как во второй, где исповедь отойдет на второе место, оно станет совершенно свободным… Вы воздвигнете памятник Стойкой жизни. Стойкие люди будут жить в своих делах. И однажды, когда уста их умолкнут, они будут говорить со страниц ваших книг… Огни в тумане, спасительные вехи среди снежной вьюги… Вы нарисуете Скотскую образину во всех ее разновидностях… Углубляйте!.. Возвышайте!.. Творите! Я не решаюсь вымолвить слово, которым нынче так сильно злоупотребляют, очень плохо понимая его: поэзия… Поэтически осмысленные человеческие отношения, поэтически осмысленные образы… Вы крикнете тем, кто в бурные времена захочет бежать в прошлое: «Возврата нет! Не верьте в идиллии прошлого! Прошлое — темно и ужасно». Вы будете жить… Вам будет отпущена изрядная доза жизни, целая гора жизни… Вы забудете, что вы поэт. Но не навсегда. Однажды прожитое предстанет перед вами, на вас нахлынут его образы. И с той минуты ваша жизнь будет творчеством… Запомните только одно: неинтересных, скучных людей не существует. Неинтересные, скучные люди — это вымысел неинтересных, скучных писателей, которые, как люди, тоже представляли бы интерес, если бы от их бездарности не веяло скукой. Человек, даже самый незначительный, — это чудо, это многосложность человеческих существ… Это — беспредельные просторы, неизведанные миры. Что ни шаг, то новый пейзаж, пленительный, незнакомый — лощины, лужайки, горные цепи, некогда живописные склоны, опустошенные непогодой, глухое бездорожье… Пустыни безумия, реки мудрости, сушь и плодородие… Подземные пещеры и неожиданно раскрывающиеся широкие светлые дали… И мы, поэты, искатели кладов, глашатаи нового учения о человеке… мы открываем новое в человеке, завоевываем миры. Вот все, что я хотел вам сказать… Вот вам мой совет…
Я встретил поэта, указавшего мне великое.
— Пошли! Пошли! Пошли! — постукивал Зак ложечкой о стакан, окидывая взглядом пустое кафе. — Одни мертвецы еще обитают здесь. Нам здесь больше нечего делать…
— Кельнер! — победоносно позвал он, повернувшись к буфету: — Я плачу.
L
— Вот он, наконец, наш доброволец!
Отец встретил меня с распростертыми объятиями еще в передней, поцеловал в лоб и сразу же потащил в столовую. Мама распаковывала чемодан, она тоже поцеловала меня и продолжала рыться в вещах. Только время от времени искоса поглядывала в мою сторону, точно искала во мне каких-то перемен.
Чтобы сказать что-нибудь, я спросил:
— Ну, как, хорошо ли отдохнули? Я тоже неплохо себя чувствую. И домой приходил не поздно…
Отец потирал руки и поглаживал усы. Даже усы, казалось, лоснились от удовольствия и радовались вместе с отцом.
— Наконец-то! Наконец-то! — говорил отец, приятно потягиваясь. — Кто бы мог подумать!
Глаза его ласково поблескивали сквозь стекла пенсне: так приветливо смотрят на прохожего выставленные в витрине хорошенькие вещицы. Отец хлопал себя по ляжкам, как тогда, в Гогеншвангау, и довольно крутился на вращающемся табурете.
— Как же нам благодарить бога за то, что мы дожили до этого. Каждый день дивишься все больше и больше. Одному господу слава, одному господу благодарение, что в своей неисчерпаемой милости дал нам увидеть все это собственными глазами… Уже у многих — каюсь, порой и у меня! — ослабевала вера в исцеление, мы теряли надежду, что наш народ вернется в лоно своих былых духовных добродетелей. О маловеры! Война совершила чудо! Она показала, что явления упадка коренятся неглубоко, что они лишь маска, которую срываешь с величайшим омерзением, когда того требует серьезность момента… Господи, только тебе мы обязаны тем, что начинается новая жизнь, новая, совсем новая…
Отец молитвенно сложил руки, прижал их к груди и воззрился в потолок, а мама между тем как ни в чем не бывало рылась в чемоданах.
Мебель! Мебель! Только бы она молчала! Я обводил строгим взглядом комнату, словно боясь, как бы та или иная вещь не выдала тайны встречи, которая произошла здесь, в родительском доме. Особенно зорко следил я за вращающимся табуретом, он вел себя как сумасшедший, и пока отец говорил, швырял его из стороны в сторону.
— Что с ним такое! — с досадой придержал его отец; в то же время отец как будто рассердился и на письменный стол, на котором все пришло в беспорядок.
— Кто тут писал моей ручкой? — прервал он себя на полуслове. — Сколько раз я просил ничего на письменном столе не трогать. — Ковер иронически ухмылялся. Хоть бы балкон молчал, я повернул голову к балкону, тому самому, на котором мы стояли втроем и который то взлетал, то опускался подо мной, как капитанский мостик, — взор мой не проникал столь далеко, чтобы увидеть, где бросил якорь Благословенный корабль… С балкона словно доносилась песнь о Новой жизни.
— Кто бы ожидал! Нет, человеческое воображение бессильно! Можно ли упрекнуть меня за то, что я ошибался… — И отец открыл дверь в гостиную, ему нужен был простор.
— Честь им и слава! Когда пробил решительный час, они привели под наши знамена немецких рабочих. Этого и сам Бисмарк не мог бы предвидеть. Убедительно прошу тебя, пригласи к нам в один из ближайших дней Гартингера, молодого господина Гартингера, своего друга. Я хочу исправить свою ошибку, я не стыжусь открыто признаться, что заблуждался на его счет. Да, нынче мы по праву можем гордиться ими, нашими социал-демократами, они все, как один, откликнулись на зов кайзера…
Отец взял меня за руку и подвел к маме, словно желая представить меня.
— Ты посмотри, мать, это наш сын, наш милый, милый сын. Как он вырос за последние годы! Какой он большой стал, сильный! Это все от плаванья, от горного спорта. Но я о другом хочу сказать… Сейчас, когда он отправляется на войну, я словно увидел его впервые… Только сейчас я почувствовал по-настоящему, что у меня есть сын. Что было, то прошло. Все забудется, все простится… Кто, как не сын, претворит в жизнь мечты отца или… как бы это получше выразиться… завершит дело, начатое отцом… или еще лучше: то, чего не достигли родители… В общем, он знает, что я хочу сказать… Для этого сыновья и существуют, это их назначение.