III
«Но почему в одни и те же дни
Мужает знанье и безумье зреет,
Как будто в равновесии они?
Во мне самом, я чувствую, стареет
Отживший мир и новый из ростков
Встает, неудержимо расцветая…
Повсюду пресмыкательство льстецов,
Повсюду зверства ненасытной стаи
Тиранов, придавивших горожан.
И в то же время видим мы, ликуя,
Что новой правдой путь наш осиян.
Как это все пойму и различу я?
Так, грезя о всеобщем мире, шел он
И в городе чужом обрел приют,
Но прежнею тревогою был полон,
Как будто дом его горел и тут.
Он уходил в леса с толпой бродяг
И ягодами дикими питался.
В глухих ущельях, где от века мрак,
Его суровый голос поднимался.
«О звери! — он гремел из темноты. —
Вам, кто войны и крови жаждет, горе!
Италия! Нет, не царица ты
Всех стран, а челн, носимый штормом в море!»
IV
Нет, не легко вернуться. Иногда
В последний миг весь труд погибнет даром,
Когда того, на что нужны года,
Изгнанники достичь одним ударом
Попробуют… Так и они до срока
К воротам флорентийским подошли
И были вновь разгромлены жестоко.
Ни кровь, ни жертвы им не помогли.
Плясал и пел обманутый народ,
Тиранов охватило ликованье.
Изгнанникам, отбитым от ворот,
Пришлось узнать вторичное изгнанье.
Мечи сломали многие из них,
Ценою чести получив прощенье,
А он провозглашал в краях чужих
О человеке новое ученье.
«Дабы велики были вы вовек,
Вам, люди, о великом я напомню.
Сильнее, чем вы мните, человек,
И мир всех наших домыслов огромней», —
Он написал. И на пергамент снова
Нанес, слова уверенной рукой:
«В свой час, как гордость города родного,
Уже иным вернусь и я домой».
V
Лишь тот судья, кто сознается честно
В своей вине и суд вершит над ней…
Он был таким судьей. Он легковесно
Не отрицал в себе самом страстей,
Что, словно враг, во тьме души живут.
Он признавал свою виновность смело.
Изгнанник, он весь мир на Страшный суд
Призвал, пройдя сквозь адские пределы.
Во глубине времен искал он знака
К спасению, и спутником своим
Он выбрал слово древности, из мрака
Забвенья долетевшее к живым.
Размеренно терцины заструились,
И потрясла людей безмерность мук,
И новые миры для них открылись,
И тайное известно стало вдруг.
Во что бы ни рядилась старина,
Ее настигнет приговор суровый!
Она в темницу рифм заключена,
На ней стихов тяжелые оковы.
Свободный город вновь сиял счастливо
И криком «Мир!» изгнанников встречал,
И он, поэт, сжимая ветвь оливы,
В ворота вожделенные вступал.
VI
Он многим дал ответ на все вопросы,
Он жил, казалось, в городе любом.
Погонщики ослов и водоносы
Канцоны пели под его окном…
Окончен век, и суд над ним свершился,
И приговор над ним произнесен.
В крови и муках новый мир родился,
И он стоял в его начале, он —
Предтеча, завершитель и поэт,
Чей лик изваян как бы из гранита
Скалы, что поднялась у края лет,
Ветрам и бурям вечности открыта…
Флоренция не сбросила оков,
Однако дали знать ему тираны,
Что он, славнейший из ее сынов,
Вернуться в город может невозбранно.
Но он сказал в ответ на эти вести:
«Не ждите моего возврата. Я
Не удостою вас подобной чести,
Мои достопочтенные друзья».
Флоренция, не там она была,
Где воцарились гнет и запустенье!
Нетленная Флоренция жила
В его гробнице и его творенье.
ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ
В искусстве тесно. И в искусствах тоже.
В науке теснота. Как мал шатер,
В котором полководцу стелют ложе.
Как мало света! Как тоскует взор!
Что дружба? Тесный круг. Любовь — стесненье!
Что слава? Зависть и дурная спесь.
Что век? Для вечности одно мгновенье.
А бог? Надежд и суеверий смесь.
И необъятным циркулем, который
Кружит миры, вонзаясь в звездный стан,
Он измеряет вечные просторы
И чертит будущего ясный план:
Над мирозданьем человек царит,
Мир изменяет и его творит.
МИКЕЛАНДЖЕЛО
Вот глыба камня. Сильными руками
Я высекаю человека в ней,
И оживает камень перед нами,
Сверкая теплым мрамором очей,
Он не обманет лживыми словами,
Он вызван к жизни волею моей…
Но раз искусство властно над камнями,
Оно способно изменять людей.
Нет, подлинные люди не могли бы
Свой мир построить из камней немых!
Не для того в горах нависли глыбы,
Чтоб новый мир я стал ваять из них!
Пусть человеку скажет камень твердый:
«Взгляни! Во мне раскрыт твой образ гордый!»
СЕРВАНТЕС
У врат эпохи он стоит на страже,
Встречая грудью прошлые страданья.
Он смехом отражает натиск вражий,
Чтоб легче было с прошлым расставанье.
Столь тягостно подобное признанье!
Невмоготу и сердцу и уму.
Он должен смехом подавлять рыданья,
И нечего завидовать ему.
Он смех завоевал не для потехи.
Он прорывался к новым временам.
Какая боль в задорном этом смехе!
«Со мною смейтесь!» — он взывает к нам.
Избыть он рад бы прошлые страданья.
Наш нужен смех ему для расставанья.
ГАНС БОГЕЙМ
(около 1476 г.)
Я, Богейм Ганс, плясун и запевала.
Побасок всяких много сплел я вам.
Но вот пришла Мария и сказала
(Я в темноте внимал ее словам):
«Свихнувшись, мир бредет напропалую.
Ганс, помоги мне выправить изъян!
Сложи для бедных песню плясовую.
Ты слышишь, Ганс?
Плясать заставь крестьян!»
И в день святого Килиана вдруг
Весь Вюрцбург заплясал, и все вокруг.
Везде и всюду пляска бушевала.
Настало время вновь пуститься в пляс.
Кто там для вас поет в столь поздний час?
Я — Богейм Ганс, плясун и запевала!