*
Он до сих пор стоит на месте том,
Стакан, под солнцем блещущий багряно.
Святынею он стал в краю родном.
Все чаще пьют из этого стакана.
КРЕСТЬЯНСКАЯ ПРОЦЕССИЯ
Монастырь Бейронский у Дуная
Возле Зигмарингена стоит.
Рдеют здесь флажки, предупреждая:
Осторожно! В скалах — динамит!
Только осень желтая настанет —
В монастырь паломники идут
И в повозках дедовских крестьяне
Жен и детвору свою везут.
Там, забывши о страде бессонной,
Пьют вино и крендели едят,
Там на них хозяин пригвожденный
Устремляет милостивый взгляд.
Правда, раскошеливаться надо —
Здесь без денег шагу не пройти.
Далека загробная награда,
А пока наличными плати.
В этот год, да будет всем известно,
Сам я был свидетелем того —
Все стеклись сюда из сел окрестных,
Не осталось дома никого.
Для людей дороги стали узки,
Шли они по пашням, по лесам…
Как поток, текли по тесным спускам,
Воспевая славу небесам.
На моленье без конца и края
Тек народ и удержу не знал.
Второпях, пути не разбирая,
Низвергался тяжело со скал.
На подворье места не хватало,
И забиты были все углы,
Богомольцев спать легло немало
Во дворе на скамьи и столы.
А когда встал месяц златорогий
И донесся запах трав лесных,
Заметались спящие в тревоге,
Беспокойство охватило их.
В звездные они взбирались дали,
Снилась им чудесная страна,
Перед ними нивы созревали
Золотом отборного зерна.
Эти пажити бескрайни были,
Этой житницей владел народ,
И во сне все те заговорили,
Кто молчал, трудясь из года в год.
Словно говорить о зле великом
Им никто теперь не запрещал,
Раздираемый безмолвным криком,
Каждый рот о правде вопиял.
Рано встав, народ пришел к подножью
Образа, тонувшего в цветах.
У креста стояла матерь божья
Со слезами скорби на глазах.
Вся толпа в густом дыму курений
На коленях господа звала,
И священник возносил моленья,
И гудели все колокола.
И пошли к вершине отдаленной,
Что прозвал Голгофою народ,
И сияла солнцем раскаленным
Дароносица, плывя вперед.
Пел народ, но в этом громком пенье,
Что взлетало в солнечную высь,
Не было привычного смиренья,
Лишь проклятья грозные неслись.
Пели, что поборов тяжко бремя,
Что налогов непосилен груз,
Что пришло уже крестьянам время
Стародавний воскресить союз.
«Господи! Скажи лишь ты: «Да будет!» —
И свершит свой скорый суд народ.
Посмотри, как обнищали люди,
Посмотри, как исхудал наш скот.
Посмотри, как тощи наши клячи,
Как ввалились у коров бока.
Вслушайся, как наши дети плачут:
Нет у них ни кружки молока.
Корма нет. Земля лежит пустая.
Козы, ждем, вот-вот испустят дух.
Больно слушать: блеют, голодая,
И глотают с голодухи мух».
Богу все показывали смело
Жалкий план участка своего,
Своего убогого надела,
Что давно не стоит ничего.
Каждый шел с краюхой черствой хлеба
Шел в одежде нищенской своей:
Пусть всевышний сам увидит с неба
Горе обездоленных людей.
«Отче наш! Твоя да будет воля!»
Лес хоругвей неподвижно встал.
Словно каждый бога на престоле
В этот миг увидеть ожидал.
Все смотрели вверх. Но не оттуда
Им пролился благодатный свет.
Бог молчал. Но трудовому люду
Вдруг батрак заговорил в ответ.
Говорил он голосом народа,
Говорил он про его дела:
Чтоб остались позади невзгоды,
Надо отыскать причину зла.
Тяжелей Христовых наши страсти:
Произвол, насилие и гнет.
Гнут крестьян жестокие напасти,
Стонет и на фабриках народ.
На камнях усевшись придорожных,
Все внимали слову земляка,
И внезапно стало непреложным:
Дух святой сошел на батрака.
Каждый был готов открыть объятья,
Каждый думал больше о других…
Здесь сидели истинные братья,
Билось сердце общее у них.
Говорил батрак про край далекий,
Где крестьянам отданы поля,
Есть земля такая на востоке,
Есть обетованная земля.
Крикнул он: «Терпенье иа исходе!
Надоели мрак и нищета!»
И тогда-то грянул гимн свободе
И потряс окрестные места.
СЕМЬ ТЯГОТ
Я несу семь тягот за плечами,
Издавна они меня гнетут.
На свои не жалуясь печали,
Я несу лишь то, что все несут.
Первое я принял до рожденья,
Лежа в лоне матери моей;
И несу то бремя по сей день я,
И оно всех прочих тяжелей.
Это бремя — гнет тысячелетий,
Всех бесславьем памятных веков.
В старом мире зачатые дети
Не свободны от былых оков.
Бремя детства. Нет числа расспросам,
И в расспросах этих толку нет.
«Почему?» — я приставал ко взрослым,
Но шлепок мне заменял ответ.
Третье бремя — чувств неосторожных,
Юности мучительный удел:
Только сердце защемит тревожно,
Смотришь — милый образ потускнел.
Бремя голода. Его сносил я
Много лет безропотно подряд,
Наконец терпеть не стало силы,
И спросил я — кто же виноват?
Пятое свалилось мне на шею —
Это бремя мировой войны.
Вся земля превращена в траншеи,
И траншеи мертвыми полны.
И шестое — ужас отступленья,
Ложного, бесславного пути.
И седьмое — страх уничтоженья,
Смерти, от которой не уйти.
Я несу семь тягот за плечами,
Издавна они меня гнетут.
На свои не жалуясь печали,
Я несу лишь то, что все несут.
Все ли боды сосчитал открыто?
Отдал ли — я должное им всем?
Может, мною что-нибудь забыто?
Может быть, их вовсе и не семь?
Да, еще одно я знаю бремя.
Есть забота грозная одна:
Скоро ль новое настанет время?
Скоро ль с плеч мы сбросим бремена?