Стихотворения. Проза. Театр (сборник)

Песня сухого апельсинного дерева В. Парнаха

Отруби поскорей
тень мою, дровосек,
чтоб своей наготы
мне не видеть вовек!

Я томлюсь меж зеркал:
день мне облик удвоил,
ночь меня повторяет
в небе каждой звездою.

О, не видеть себя!
И тогда мне приснится:
муравьи и пушинки —
мои листья и птицы.

Отруби поскорей
тень мою, дровосек,
чтоб своей наготы
мне не видеть вовек!

Отголосок А. Гелескула

Уже распустился
подснежник зари.

(Помнишь сумерки
полночи летней?)

Разливает луна
свой нектар ледяной.

(Помнишь августа
взгляд последний?)

Сад в марте Перевод И. Тыняновой

Яблоня!
В ветвях твоих – птицы и тени.

Мчится моя мечта,
к ветру летит с луны.

Яблоня!
Твои руки оделись в зелень.

Седые виски января
в марте еще видны.

Яблоня…
(потухший ветер).

Яблоня…
(большое небо).

* * * Перевод А. Гелескула

Август.
Персик зарей подсвечен,
и сквозят леденцы стрекоз.
Входит солнце в янтарный вечер,
словно косточка в абрикос.

Крепкозубый, налит початок
смехом желтым, как летний зной.

Снова август.
И детям сладок
смуглый хлеб со спелой луной.

Цветок Перевод А. Гелескула

Ива дождя,
плакучая, легла.

О лунный свет
Над белыми ветвями!

Прощание Перевод А. Гелескула

Если умру я,
Не закрывайте окна.

Дети ли рвут орехи.
(Я из окна увижу.)

Жницы ли жнут пшеницу.
(Я из окна услышу.)

Если умру я,
Не закрывайте окна.

Прелюдия Перевод А. Гелескула

И тополя уходят —
но след их озерный светел.

И тополя уходят —
но нам оставляют ветер.

И ветер умолкнет ночью,
обряженный черным крепом.

Но ветер оставит эхо,
плывущее вниз по рекам.

А мир светляков нахлынет —
и прошлое в нем потонет.

И крохотное сердечко
раскроется на ладони.

Колыбельные песни Перевод Н. Малиновской (проза), А. Гелескула (стихи)

Дамы и господа!

Этой лекцией, в отличие от иных, я хочу не осветить, а высветить, не обрисовать, а заразить. Одушевить в подлинном смысле слова. Растревожить сонных птиц и туда, где темно, бросить отсвет далекого облака. А сеньоритам, соизволившим прийти, подарить по карманному зеркальцу.

Я ухожу в речные камыши. К пожелтелой черепице крыш. За край селения, где тигры глотают малых деток. Никакой я сейчас не поэт и больше не смотрю на часы и не силюсь повергнуть монумент, укротить мечту, одолеть анатомию. Я сбежал от друзей и бреду с тем мальчишкой, что грызет кислое яблоко и смотрит, как муравьи пожирают раздавленную колесами птицу.

Я на заветных улицах наших селений, в немолчном воздухе и ясных отсветах мелодий, которые Родриго Каро назвал «досточтимыми матерями всех наших песен». Я там, где розовое мальчишечье ухо и беленькое ушко девочки вздрагивают, когда игла готовится проколоть дырочку для сережки.

Я много ездил по Испании и слегка устал от соборов, немых камней и задушевной старины; устав от мертвого, я стал искать частицы живого, в которых время не застыло, а трепещет настоящим. Из великого их множества мне полюбились две: песни и сласти. Если собор так намертво сросся со своим веком, что неизменно старит даже изменчивую окрестность, то песня перелетает из этой старины в сегодня одним прыжком, пульсируя, как живой лягушонок, приходясь ко двору, как свежий побег, и раздувая дыханием мелодии неугасший жар былого.

Путешественников только сбивают с толку. Чтобы узнать, положим, гранадскую Альгамбру, совсем не нужно обежать все ее дворики и галереи, гораздо нужнее и поучительнее полакомиться чудесными миндальными пирожными из Сафры или медовыми лепешками, что пекут монахини; вкус и запах этих сластей расскажет о живом дворце, о том, как в эти окна светило солнце и чем тогда жили люди.

Песни и сласти похитили у пережитого само переживание, вечный огонь неписаной истории. Страсть и вкус нашего края живут в его мелодиях и в жареном миндале – в них, а вовсе не в камнях, колоколах, громких именах и даже не в языке живая жизнь мертвых событий.