* * *
С началом запальчиво спорил конец.
«Я всякому делу,- кричал он,- венец!»
«Да, верно,- начало ему отвечало,-
Однако я все начинаю сначала».
* * *
Ночь целовала уста уходящего дня
И повторяла: «Я смерть, но не бойся меня.
Ниспосылая опять и опять возрожденья,
Буду тебя обновлять, о дряхлеющий день, я».
* * *
Нет, ты не пустота, о смерть! Иначе
Погиб бы мир в стенаниях и плаче.
Исполнена великой доброты,
Баюкаешь весь мир в объятьях ты.
* * *
Хвалился зрением великолепным глаз,
Но горько зарыдал, как только свет погас.
И свету молвил он, забыв о похвальбе:
«Тебя я вижу лишь благодаря тебе».
* * *
Я лишь малая капелька света, что еле видна.
Все мерещится мне, будто я существую одна.
Но когда опускается веко, я вижу, за мной,
Изначальный, извечный, таишься ты, мрак смоляной.
* * *
Цветок промолвил: «Я увял, звезда».
А та: «Я закатилась навсегда».
Цветок небесный и цветок из чащи
Лежат в корзине ночи уходящей.
Из книги «Предания»
(«КОТХА»)
1900
Суд
Гонец примчался: «Тот злодей,
Из ревности убитый,-
Принадлежит к семье твоей,
Твой отпрыск родовитый.
Велел я брахмана схватить.
Как наказать его сурово?»
И царь сказал: «Освободить!» -
Всего одно лишь слово.
Из книги «Баллады»
(«КАХИНИ»)
1900
Гибель песни
Встал и запел молодой Кашинатх,
вкрадчивым голосом зал наполняя.
Семь безупречных мелодий-тонов -
семиголосная певчая стая.
Звук – то, как острый, пронзающий меч,
в танце кружась, оглушит на мгновенье,
То, услаждая напевностью слух,
мягко меняет свое направленье;
Вот паутинку из трелей плетет,
рвет ее легким движеньем гортани…
С благоговеньем внимая певцу,
слушатели затаили дыханье.
Лишь Протап Рай, престарелый раджа,
внемлет певцу равнодушно и вяло.
Можно ль мелодии эти сравнить
с песнями друга его – Борджолала!
Много их с детства запомнил раджа
и привязался к певцу поневоле:
Песни о тучах в дождливые дни,
песни весеннего праздника Холи [23]…
Песню «Агомони» [24] пел Борджолал
осенью, в праздник веселый Биджойа [25].
Песни… От них трепетала душа,
было волненье в них, счастье покоя.
Знал он напевы прошедших времен,
помнил немало пастушеских песен.
Слушать его приходили друзья,
вечно был зал переполнен и тесен.
Своды его оглашало не раз
свадебных пиршеств ночное веселье.
Слуг многочисленных красный наряд…
Сотни светильников ярко горели.
Вот он – жених со смущенным лицом,
весь в украшеньях, в камнях драгоценных
Тут же друзья награждают его
градом насмешек и шуток отменных.
Сев перед ним, Борджолал запевал
песню приличного случаю лада…
Все это вспомнилось ныне радже,
душу наполнили грусть и отрада.
Песнь Кашинатха не греет раджу,
отклика в сердце его не находит.
Как ни старайся певец молодой -
старое с нынешним дружбы не водит.
Песня пропета. Молчит Кашинатх,
зал благодарный застыл, ожидая.
Смотрит с надеждой на друга раджа,
взором, улыбкой его ободряя.
На ухо шепчет ему: «Борджолал,
это ль искусство великое пенья?
Спой, остад-джи [26], настоящую песнь,
спой, покажи нам былое уменье.
Трель Кашинатха – пустая игра,
будто охотится кошка за птицей.
Прежние песни забыты, увы,
спой же, не дай им навеки забыться!»
Старец поднялся, по залу прошел,
всем поклонился и сел посредине.
Яркий тюрбан на седой голове,
руки на старом лежат тамбурине.
Вот голова опустилась на грудь,
медленно-медленно веки смежились,
Звуки мелодии «имонколлян» [27]
над головами людей заструились.
Птичкой, попавшею в бурю, дрожит
старческий голос певца Борджолала:
Сил не хватает, чтоб вырваться ввысь,
глохнет в просторах огромного зала.
«Громче! – раджа наклонился к певцу,-
слава почтенному мастеру, слава!…»
В зале не слушают, нет тишины,
слышатся возгласы слева и справа.
Этот – зевает, тот – к двери идет,
третий – слугу посылает за паном [28].
«Жарко сегодня!» – «Эй, где мой табак?»
«Очень уж душно!» – «Домой не пора нам?»
Шумно… Теряется голос певца
утлой лодчонкою в бурной стремнине.
Видно, как пальцы дрожат старика
на стародавнем его тамбурине.
Сердце – мелодии светлый родник -
сдавлено камнем людского презренья,
Честь господина певцу дорога,
дорого только радже его пенье.
Вот потерялась из песни строка,
Старец в волненье строфу повторяет,
Краска стыда заливает лицо,
снова поет он и вновь забывает…
Вот уж мелодия только звучит,
ритм поломался, слова позабыты.
Голос, дрожащий огнем на ветру,
вдруг оборвался… Заплакал навзрыд он,
Голову на тамбурин опустил,
телом бессильный, лишившийся речи.
Катятся жемчугом слезы из глаз,
мелко дрожат стариковские плечи.
Песню забыл он и, словно дитя,
вдруг зарыдал от обиды и горя…
Гладит рукою певца Протап Рай
и утешает с любовью во взоре.
«Встань, поскорее отсюда уйдем!…»
За руки взявшись, шагнули из круга
И на глазах многоглазой толпы
вышли из зала два преданных друга.
Борджо с поклоном сказал: «Господин,
трудно найти нам теперь пониманье,
Новые песни у новых людей,
немногочисленно наше собранье.
Ты в нем остался да я, а другим
мир наш совсем уже не интересен.
Новых в наш круг ты теперь не зови…
Нет у певца одинокого песен.
Где, господин, единение двух -
там же и песня всегда возникает.
Кто-то один – поет ее вслух,
кто-то другой – в душе напевает.
Только на берег волна набежит -
Слышим прибоя мы рокот и ропот,
Вздрогнет от ветра таинственный лес -
листьев послышится шорох и шепот.
Прежде, чем в мире рождается звук,
объединятся две разных стихии,
Песнь не возникнет нигде без любви,
места ей нет, где собрались глухие».
вернуться
25
вернуться
26
вернуться
28