19
Когда выбрасывает бедных
Врач, как рыбак — плотву, молчу.
Ведь без врача не обойтись мне,
Уж лучше не перечить мне врачу.
20
Пустившего конвейер инженера,
А также всех рабочих на износ, —
Хвалю. Кричу: техническая эра!
Победа духа мне мила до слез!
21
Учителя и розгою и палкой
Весь разум выбивают из детей,
А утешаются зарплатой жалкой,
И незачем ругать учителей.
22
Подростки, точно дети низкорослы,
Но старики — по речи и уму.
А почему несчастны так подростки —
Отвечу я: не знаю почему.
23
Профессора пускаются в витийство,
Чтоб обелить заказчиков своих,
Твердят о кризисах — не об убийствах.
Такими в общем представлял я их.
24
Науку, что нам знанья умножает,
Но умножает горе и беду,
Как церковь чту, а церковь уважаю
За то, что умножает темноту.
25
Но хватит! Что ругать их преподобья?
Через войну и смерть несет их рать
Любовь к загробной жизни.
С той любовью,
Конечно, проще будет помирать.
26
Здесь в славе бог и ростовщик сравнялись.
«А где господь?» — вопит нужда окрест.
И тычет пастор в небо жирный палец,
Я соглашаюсь: «Да, там что-то есть».
27
Седлоголовые Георга Гросса
Грозятся мир пустить в небытие,
Всем глотки перерезав. Их угроза
Встречает одобрение мое.
28
Убийцу видел я и видел жертву.
Я трусом стал, но жалость не извел.
И, видя, как убийца жертву ищет
Кричал: «Я одобряю произвол!»
29
Как дюжи эти мясники и ражи.
Они идут — им только волю дай!
Хочу им крикнуть: стойте! Но на страже
Мой страх, и вдруг я восклицаю: «Хайль!»
30
Не по душе мне низость, но сейчас
В своем искусстве я бескрыл и сир,
И в грязный мир я сам добавил грязь
Тем самым, что одобрил грязный мир.
1930
ПОМЕРКШАЯ СЛАВА НЬЮ-ЙОРКА, ГОРОДА-ГИГАНТА
1
Кто еще помнит
О славе Нью-Йорка, города-гиганта, гремевшей
В первое десятилетие после мировой войны?
2
Эпические песни слагались в честь исполинской чаши, которой в то время была эта Америка!
Cod’s own country![1]
Мы ее называли по одним лишь начальным буквам — США,
Словно известного всем, единственного Друга юности.
3
Все знали, будто всякий, кто бы туда ни попал,
Через дважды две недели,
Выварившись в этой неисчерпаемой чаше, становится
неузнаваем.
Все племена, причалив к этому ликующему континенту,
Забыв свои от века укоренившиеся обычаи,
Как дурные привычки,
Старались изо всех сил
Стать как можно скорее такими же,
Как проживавшие здесь всегда.
А эти принимали их великодушно и беззаботно,
Как нечто от них совершенно отличное
(Отличное только отличностью их жалкого существования!)
Подобно хорошей опаре, они не боялись —
Нового теста можно подбрасывать сколько угодно.
Они знали:
Словно дрожжи, они впитаются всюду.
Какая слава! Какой век!
4
Ах, эти голоса их женщин, звучащие из патефонов!
Так пели люди — о, сохраните эти пластинки! — в золотом веке!
Благозвучие вечерних вод в Майами!
Неудержимая веселость поколений, мчавшихся по нескончаемым
улицам!
Покоряющая скорбь поющих женщин,
Оплакивающих широкогрудых мужчин, но все же по-прежнему
окруженных
Широкогрудыми мужчинами.
5
В огромных парках они собирали редкостные человеческие особи
Откармливали их со знанием дела, купали и взвешивали,
Чтобы их несравненные телодвижения запечатлеть на пленке
Для будущих поколений.
6
Свои колоссальные здания они возводили с небывалой
расточительностью, тратя Лучший человеческий материал.
Совершенно открыто, на глазах
всего мира
Они выкачивали из своих рабочих все, что в них было,
Расстреливали их в каменноугольных шахтах и выбрасывали
их изношенные кости,
Их отработанные мышцы на улицу
С добродушнейшим смехом.
Но с удовлетворением истинных спортсменов они сообщали
О такой же грубой жестокости, проявленной рабочими во время
стачек
Гомерических масштабов.
7
Нищета там считалась позором.
В кинолентах этой обетованной земли
Мужчины, попав в беду и увидев жилище бедняка, где стоят
кожаный диван и пианино^
Тотчас кончали с собой.
8
Какая слава! Какой век!
Ах, нам тоже хотелось иметь такие костюмы из грубошерстной
ткани,
С ватными валиками на плечах, от которых мужчина становится
таким широкоплечим, Что трое таких мужчин заполняют весь тротуар.
Мы тоже старались затормозить наши движения,
Неторопливо засовывать руки в карманы и медленно подниматься
Из кресел, в которых мы полулежали (словно никогда не
собирались вставать),
Так подниматься, как будто переворачивается целое государство.
И мы тоже набивали рот жевательной резиной (Beechnut),
O’ которой говорили, что она при долгом употреблении
Способствует укреплению нижней челюсти,
И мы тоже сидели и вечно работали челюстями, как корова,
жующая жвачку. И мы тоже стремились придать нашим лицам пугающую
непроницаемость Тех poker face men[2] ,
которые казались своим согражданам
Неразрешимой загадкой.
И мы тоже всегда улыбались, как до или после успешной сделки,
Той улыбкой, которая говорит об отличном пищеварении.
И мы тоже весело похлопывали собеседников (все они — будущие
клиенты!)
По плечу, по ляжке или между лопаток,
Стремясь любыми путями получить власть над этими людьми,
Лестью или угрозой. Так поступают с собакой.
Так мы подражали этой прославленной породе людей,
Которая, казалось, призвана к господству над миром,
Подвигая его вперед.