Кони ждут. Колокольчик дрожит под дугой. Разбегаются люди - смешные козявки. Сам Сервантес Вас за руку взял, а другой Вы касаетесь Кафки.
Вам Италию видно. И Волга видна. И Гремит наша тройка по утренней рани. Кони жаркие ржут. Плачет мать. И струна зазвенела в тумане...
Он ни слова в ответ, ни жилец, ни мертвец. Только тень наклонилась, горька и горбата, словно с милой Диканьки повеял чабрец и дошло до Арбата...
За овитое терньями сердце волхва, за тоску, от которой вас Боже избави, до полынной земли, Петербург и Москва, поклонитесь Полтаве.
1973
ПАМЯТИ А.ТВАРДОВСКОГО
Вошло в закон, что на Руси при жизни нет житья поэтам, о чем другом, но не об этом у черта за душу проси.
Но чуть взлетит на волю дух, нислягут рученьки в черниле, уж их по-царски хоронили, за исключеньем первых двух.
Из вьюг, из терний, из оков, из рук недобрых, мук немалых народ над миром поднимал их и бережно, и высоко.
Из лучших лучшие слова он находил про опочивших, чтоб у девчонок и мальчишек сто лет кружилась голова.
На что был загнан Пастернак тихоня, бука, нечестивец, а все ж бессмертью причастились и на его похоронах...
Иной венец, иную честь, Твардовский, сам себе избрал ты, затем чтоб нам хоть слово правды по-русски выпало прочесть.
Узнал, сердечный, каковы плоды, что муза пожинала. Еще лады, что без журнала. Другой уйдет без головы.
Ты слег, о чуде не моля, за все свершенное в ответе... О, есть ли где-нибудь на свете Россия - родина моя?
И если жив еще народ, то почему его не слышно и почему во лжи облыжной молчит, дерьма набравши в рот?
Ведь одного его любя, превыше всяких мер и правил, ты в рифмы Теркина оправил, как сердце вынул из себя.
И в зимний пасмурный денек, устав от жизни многотрудной, лежишь на тризне малолюдной, как жил при жизни одинок.
Бесстыдство смотрит с торжеством. Земля твой прах сыновний примет, а там Маршак тебя обнимет, Голубчик,- скажет,- с Рождеством!..
До кома в горле жаль того нам, кто был эпохи эталоном и вот, унижен, слеп и наг, лежал в гробу при орденах,
но с голодом неутоленным,на отпеванье потаенном, куда пускали по талонам на воровских похоронах.
1971
ЗАЩИТА ПОЭТА
И средь детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
А. С. Пушкин
С детских лет избегающий драк, чтящий свет от лампад одиноких, я - поэт. Мое имя - дурак. И бездельник, по мнению многих.
Тяжек труд мне и сладостен грех, век мой в скорби и праздности прожит, но, чтоб я был ничтожнее всех, в том и гений быть правым не может.
И хоть я из тех самых зануд, но, за что-то святое жалея, есть мне чудо, что Лилей зовут, с кем спасеннее всех на земле я.
Я - поэт, и мой воздух - тоска, можно ль выжить, о ней не поведав? Пустомель - что у моря песка, но как мало у мира поэтов.
Пусть не мед - языками молоть, на пегасиках ловких проискав под казенной уздой, но Господь возвещает устами пророков.
И, томим суетою сует и как Бога зовя вдохновенье, я клянусь, что не может поэт быть ничтожным хотя б на мгновенье.
Соловей за хвалой не блестит. Улыбнись на бесхитростность птичью. Надо все-таки выпить за стыд, и пора приучаться к величью.
Светлый рыцарь и верный пророк, я пронизан молчанья лучами. Мне опорою Пушкин и Блок. Не равняйте меня с рифмачами.
Пусть я ветрен и робок в миру, телом немощен, в куче бессмыслен, но, когда я от горя умру, буду к лику святых сопричислен.
Я - поэт. Этим сказано все. Я из времени в Вечность отпущен. Да пройду я босой, как Бас?, по лугам, стрекозино поющим.
И, как много столетий назад, просветлев при божественном кличе, да пройду я, как Данте, сквозь ад и увижу в раю Беатриче.
И с возлюбленной взмою в зенит, и от губ отрешенное слово в воскрешенных сердцах зазвенит до скончания века земного.
1971
"""" x x x
Больная черепаха ползучая эпоха, смотри: я - горстка праха, и разве это плохо?
Я жил на белом свете и даже был поэтом,попавши к миру в сети, раскаиваюсь в этом.
Давным-давно когда-то под песни воровские я в звании солдата бродяжил по России.
Весь тутошний, как Пушкин или Василий Теркин, я слушал клеп кукушкин и верил птичьим толкам.
Я - жрец лесных религий, мне труд - одна морока, по мне, и Петр Великий не выше скомороха.
Как мало был я добрым хоть с мамой, хоть с любимой, за что и бит по ребрам судьбиной, как дубиной.
В моей дневной одышке, в моей ночи бессонной мне вечно снятся вышки над лагерною зоной.
Не верю в то, что руссы любили и дерзали. Одни врали и трусы живут в моей державе.
В ней от рожденья каждый железной ложью мечен, а кто измучен жаждой, тому напиться нечем.
Вот и моя жаровней рассыпалась по рощам. Безлюдно и черно в ней, как в городе полнощном.
Юродивый, горбатенький, стучусь по белу свету зову народ мой батенькой, а мне ответа нету.
От вашей лжи и люти до смерти не избавлен, не вспоминайте, люди, что я был Чичибабин.
Уже не быть мне Борькой, не целоваться с Лилькой, опохмеляюсь горькой. Закусываю килькой.
1969
СУДАКСКИЕ ЭЛЕГИИ
2
Настой на снах в пустынном Судаке... Мне с той землей не быть накоротке, она любима, но не богоданна. Алчак-Кая, Солхат, Бахчисарай... Я понял там, чем стал Господень рай после изгнанья Евы и Адама.
Как непристойно Крыму без татар. Шашлычных углей лакомый угар, заросших кладбищ надписи резные, облезлый ослик, движущий арбу, верблюжесть гор с кустами на горбу, и все кругом - такая не Россия.
Я проходил по выжженным степям и припадал к возвышенным стопам кремнистых чудищ, див кудлатоспинных. Везде, как воздух, чуялся Восток пастух без стада, светел и жесток, одетый в рвань, но с посохом в рубинах.